Александр Товбин - Германтов и унижение Палладио

И Германтов, вернувшийся всё-таки на спираль прогресса, вздумал оставить Палладио в безутешном его покое, а гиганта радостной ренессансной живописи ублажить туманной красочностью импрессионистов, – живописью, так сказать, в чистом виде. Испытав счастливый шок, Веронезе завертелся в угрожающе заскрипевшем креслице, потрясённо завертел головой, словно желая немедленно поделиться счастьем своим со всей Пьяццей, но Германтов-то и не думал униматься: на экране вспыхивали Матисс, Шагал, Дали, Пикассо… – глаза Веронезе сияли, – как нравилась ему эта до невероятностей преображающая косный мир живопись! А уж взорвался на экране Кандинский, закружил цветистые вихри…

Веронезе (неожиданно оскалив ровные белые зубы) . В ваши времена художникам, как вижу я, безбожным художникам, всё позволено, и инквизиция нисколько им не угрожает?

Германтов (недоуменно на него глянув, вспомнив про новостную ленту ru) . У нас роль инквизиции исполняют казаки и православные активисты-хоругвеносцы, они могут оконное стекло в музее неугодного им писателя разбить, могут подбросить к третируемому ими театру свиную голову.

Веронезе (замахав рукой) . Не объясняйте, ради бога не объясняйте, чего они добиваются, подбрасывая свиную голову… Он подозвал карлика с попугаем, отечески положил карлику руку на плечо: меня из-за этого коротышки с безобидным попугаем вызывали в священный трибунал инквизиции, хорошо ещё, – смеясь, прикрывая от удовольствия глаза, – что не отправили на костёр.

Германтов. Знаю.

Веронезе (чуть раздражённо) . Всё-то вы знаете… а я, награждённый золотой цепью, главной художественной наградой Венеции, вынужден был юлить, отвечая на глупые вопросы инквизиторов, лишённых и мизерного воображения.

Германтов. Сочувствую; я знаю также, что вы, хоть и отягощённый золотой цепью, всё-таки ловко выкрутились, втолковывая им, зловредным тупицам, что живописцы пользуются теми же вольностями, которыми пользуются поэты и сумасшедшие.

Веронезе. Отягощённый золотой цепью? Остроумное замечаньице, вам не откажешь… (Смеясь). Председатель трибунала мне, – а для чего изобразили вы на этой картине с Господом нашим, Иисусом Христом, восседающим в центре пиршественного стола, того, кто одет как шут, с попугаем на кулаке? А я ему: шут там в виде украшения, как принято это делать. И ещё я ему, – заметьте, я поместил шута на картине далеко от того места, где находится Господь наш.

Германтов. Знаю.

Веронезе (затрясся от смеха) . Знаю, что знаете.

Ещё бы не знать – в файле «База» был весь протокол исторического допроса, но сейчас Германтов снова выделил слово «украшение» и снова, как и днём, когда сидел на ступенях церкви Реденторе, подумал, что для понимания творческих мотивировок Веронезе это могло бы быть ключевое слово.

Сколько же прошло времени?

Мавры ударили в колокол один раз.

Полчаса… – какого?

Палладио, потерянный и униженный ходом прогресса, всё ещё сидел неподвижно, обхватив руками скорбную голову; безвозрастный каменный монумент, снятый с пьедестала, посаженный против воли его за столик кафе.

А Веронезе, напротив, мало что восстановивший в памяти свою запротоколированную для истории победу над инквизицией, так ещё и переполненный сиюминутным счастьем, возбуждённый нежданной встречей со столь противоречивыми обличьями красоты, благодарно посмотрел на Германтова, позволившего ему заглянуть в будущее искусства; Веронезе лишь машинально промокнул бумажной салфеткой вспотевший лоб, а Германтов, опять-таки машинально, отпил кофе.

Антиподы, вот и ведут себя по-разному; ну да, несгибаемо-принципиальный Палладио, как ни крути, исторически проиграл, а визуалист-Веронезе, счастливый творец иллюзий, – выиграл.

Но куда же сейчас повело Веронезе счастливое возбуждение? Воспользовавшись тем, что ноутбук был повёрнут к нему экраном, он как заправский компьютерщик заиграл на клавиатуре, да ещё зло зашептал: вы, развернув перед нашими взорами впечатляющую панораму свершений, как вдохновляющих, так и ужасных, преподали нам чувствительный урок, но отвлечь от главного меня с Андреа не смогли, куда там, – припомните-ка: вас предупреждали, что надо бы вам умерить пыл…

О чём он?

Не о намерениях ли моих?

Заныло сердце.

Но я не отрекусь от намерений своих, – вскипал Германтов, – не отрекусь, он же, – тоже не без злости глянул на Веронезе, – не отрёкся на трибунале от шута с попугаем на кулаке… Германтову захотелось, чтобы поскорее настало утро, чтобы пискнул Saab, и они бы, он и Вера за рулём, понеслись, – ему остро захотелось сейчас же увидеть Веру, почувствовать её тепло и услышать её голос, встретиться, глаза в глаза, с горячим золотым взглядом.

– Ну так как, самоуверенный друг мой, искусствовед получает лицензию на убийство художника? – поверх обращённого к нему экрана Веронезе зло посмотрел на Германтова, пальцы его продолжали свой игровой забег по клавишам, – и вы, с лицензией на руках, выписанной вам дьявольской милостью, уже выбрали себе жертву…

Откуда он узнал про лицензию на убийство? – изумился Германтов, – это же давняя полушутливая идея Шанского.

Они что, пообщались – там?

А недавно приснившийся Шанский уже предостерегал, и был он почему-то в клетчатых брючках?

Запахло серой.

Инфернальный шантаж?

Словно в замедленной съёмке… – колесом ходил акробат.

Девочка всё ещё балансировала на шаре…

Так, что ж со мною происходит, – судебные слушания начались и… – я себя сужу или они меня судят?

– Нет, – поправил себя Веронезе, совсем уж злобно сверкнув глазами, – на сей раз вам одной жертвы мало, вам понадобились две жертвы.

Палладио по-прежнему сидел безучастно, прикрыв глаза, обхватив сильными руками тяжёлую голову.

Антиподы? – но как же сплотились против него…

Что, что могло их сплотить?

Германтов подумал, – они меня предупреждали уже в духе криминальных разборок, когда избивали, повалив на булыжники, однако же теперь они в моей власти, поскольку я по своему усмотрению волен интерпретировать их художества, – а вслух сказал весомо, но примирительно: я вас не убиваю взглядами и соображениями своими, ибо нельзя убить умерших, я, напротив, воскресил вас, о чём свидетельствует хотя бы эта беседа, что же до прекрасных художеств ваших, цельных и искренних, то я их – ничуть не уничтожаю, а лишь интерпретирую, то есть преображаю их энергией новых мыслей.

Веронезе (с гневной усмешкой, ничего хорошего не сулившей) . Благодарим покорно за воскресение, приятно вновь очутиться здесь, но… неужели и бессмертные творения наши нуждаются в преображениях?

Палладио безучастно молчал.