Линор Горалик - Короче: очень короткая проза

– …располагающие к себе люди. Жена у него, кстати, почти румынка, но дед ее лежит у нас на кургане с нашей стороны.

– …мы с Наташкой идем такие по Чистым, вроде, гуляем. Мимо идет тетка, нормальная такая, подходит: «Ой, девочки, у вас нет зажигалки?» Я ей даю зажигалку из кармана, зажигалку достаю, даю, она говорит: «Спасибо», прикуривает. Тут до меня доперло, я такая: «Ой, а как вы догадались, что мы курим?» Она мне зажигалку отдает, и это самое: «Да так же, наверное, как ваша мама догадалась». И пошла себе, ну, ушла, а Наташка ей в спину как заорет: «А иди ты к чертовой матери! Ты гадина, я сегодня вообще домой не приду!» ничего себе, да, не приду, значит, домой, еще что-то орала: «Иди к черту, что ты меня выслеживаешь, я вообще не приду домой!» – иди ты, типа. И стоит, трясется, прям по лицу слезы, я ей говорю: «Ого хрена ж себе!», а она: «Да пошла она на хуй!», типа, пошли, пошли. Да че ты, – говорю, – меня тянешь, куда пошли, че мы вообще это самое, я домой пойду, я вообще обещала дома быть.

– …разлил чай в постель. Теплое мокрое пятно. Думаю, хрен с ним, лег спать вроде как вокруг пятна, а через пятнадцать минут проснулся весь в слезах, и что снилось – не помню.

– …ничего ужаснее израильских мужчин. То есть вот я же много езжу, да? Ну, где-то так, где-то иначе, но израильские мужчины – это какой то кромешный, бесстыжий пиздец. Месяц назад, в Париже, я иду, злая, как собака, жарко вдруг так, я прусь в гостиницу, весь день туда-сюда. А жарко же, все кафешки столиками наружу стоят. И вот я иду, значит, и вдруг слышу мне в спину говорят: «Эйзу русия кусит!» Не знаю, как тебе перевести, – ну, в общем, это такой скабрезный комплимент, но главное – в нем есть слово «русская». В смысле, какая русская это самое. То есть он увидел во мне русскую, ну нормально, но ведь это не дома в Тель-Авиве, это, блин, в Париже – то есть они вообще, он и этот дружок его, которому он говорил, – они вообще не в курсе, что я понимаю иврит. Это же такое свинство, у меня нет слов. Я имею в виду, они даже не надеялись, что я пойму, это не попытка клеиться – это чистое такое свинство, просто свинство, свинство такое. И вот я иду, а и без того жарко, я вся злая, пиздец, и я думаю: ну вообще нигде в мире такого нет, ну, может, у дикарей, но ведь вроде условно цивилизованная страна, посмотри на цифры экспорта. И вот я иду и думаю: ну просто стыдно же, ну вот лично мне стыдно за свою страну, понимаешь? Иду такая и думаю: твою мать, мне тридцать два года, я прусь вся измочаленная, в домашних джинсах, без каблуков, без косметики, на голове только что мыши не какали, в очках, – и мне в спину говорят: «Эйзу русия кусит!» Господи, да спасибо Тебе, спасибо Тебе, спасибо, спасибо, спасибо, спасибо, спасибо!

– …у нас семейная традиция – совершать идиотские поступки безо вской пользы для себя. Например, мой дедушка был первым цыганом в истории, разбившимся при аварии самолета.

Тигре

– …еще у нас в палате происходят интересные классовые сцены. Ну, например, тут лежит с нами девочка, такая позитивненькая, с вот эдаким фингалом под глазом. И вот она садится каждый день и полчаса красит ресницы.

Слой за слоем, красит-красит, красит-красит, накрашивает такие большииие, большие-пребольшие. Потом еще красной прямо помадой рот делает себе – и идет на лавочку курить. С фингалом и ресницами. И так каждый день. Вчера я спускаюсь – вроде кто пришел проведать, – она сидит, качает шлепанцем. Говорит мне: «Ну как, красивая я?» А я себе думаю: «Ага, аж как продавщица из магазина». Ну, не сказала, конечно. Прошла три шага, что-то такое вертится в голове – и тут – бац! – вспомнила: черт, а она же и есть продавщица из магазина. Еще бабка с нами лежит, говорит – таблетки нам дают дешевые, горькие, наверное, из полыни.

– …потому что все это – цепь непростительных преступлений друг перед другом.

Глухонемая девочка лет восьми, болтающая всеми пальцами сама с собой на ступеньках эскалатора.

Огромный, бородатый, многовласый байкер в цепях и коже, покупающий в супермаркете «Вискас для котят», два йогурта и цветастую бутылку детского «шампанского».

Старый бомж в переходе, ломко поющий «Ну-ка, солнце, ярче брызни!» и торопливые люди лет тридцати, кладущие в протянутую руку по десятке.

Беременная женщина с эмалированной мисочкой в руке, тяжело пересекающая пустой приморский двор навстречу беременной кошке.

Песенка на вьетнамском, доносящаяся из кабинки туалета в детской районной поликлинике.

Несколько мужчин в деловых костюмах, стоящие посреди Тверской над трупом собаки.

Школьная тетрадь с изображением двух целующихся арбузов и надписью «У них есть уши, но не слышат».

Проросшая палка, торчащая из руин муравейника.

Немолодая женщина в позднем вагоне метро, вдруг громко говорящая никому: «Просто с нами уже все ясно».

Толстая девочка в ресторане, выедающая из диетического салата сыр и сухарики.

Муха, вылетающая из кармана бредущего по вагону инвалида, когда в карман бросают мелкую монету.

Вороны над тушей, оставленной на тележке у рынка. Двое клюют, один кружит.

Синий игрушечный пистолет за поясом у бомжа.

Женщина с подбитым, почти полностью затекшим глазом, тщательно подкрашивающая губы за столиком кофейни.

Человек лет сорока, нехорошего вида, медленно плетущийся за испуганно оглядывающейся девочкой лет двенадцати, монотонно приговaривая: «…будь моей доченькой, будь моей доченькой, будь моей доченькой…»

Солдатик, кричащий приземистой тетке в берете посреди станции «Маяковская»: «…муж – офицер? А я тебе говорю, раз офицер – значит, скотина! Вы говорите, он вас не бьет, – а я говорю, бьет! И детей ваших бьет, только вы не знаете!»

Надпись «Христос Воскреснет!» на лежащей в луже oткрытке с пасхальным зайцем.

Старый бомж, кормящий коркой огромную стаю голубей, и женщина с пакетами, замедляющая шаг и проходящая сквозь место действия на цыпочках, чтобы никого не вспугнуть.

Женщина лет тридцати пяти с сильно торчащими зубами; на мохеровом белом свитере, чуть повыше левой груди, виднеется небольшое темное пятнышко, которое она время от времени судорожно пытается скрыть, прилизывая ворс в нужную сторону; она улыбается, не разжимая губ; ее кавалер, очень импозантный, с наголо выбритой головой и лицом раскаявшегося пирата, произносящий в темпе рэпа: «Ил-восемнадцать – я летал, миг-двадцать девять – летал, су-тридцать-эм-ка-эм – летал, падал, ми-восемь – летал, ка-пятьдесят – летал, су – двадцать семь – летал, падал, а-пятьдесят – летал, падал, ту-девяносто-пять – летал, миг-тридцать-один – летал…» При каждом «падал» он резко наклоняется к ней и притоптывает ногой, столик вздрагивает, она нервным движением пальцев заглаживает ворс.