Марина Алиева - Собственник

– Я больше не буду.

Валентина Георгиевна встретила нас в раскрытых настежь дверях своей квартиры.

– Я заметила вас в окно, – сказала она, улыбаясь, и тут же захлопотала вокруг Довгера: – Ты, Сема, совсем замерз! Говорила же – не вынимай перчатки из карманов! Мало ли что «оттянутся», а больные суставы разве лучше? Иди в ванную и сразу растирай, иначе опять промучаешься весь вечер.

Она торопливо доставала тапочки, вешала на плечики снятое Довгером пальто, говорила без устали и делала все это, подчеркнуто не обращая на меня внимания. А я вдруг, с приятной легкостью в душе, подумал, что все это нарочно для меня, как для инвалида, которому, ни в коем случае, нельзя показывать, что он инвалид. Преувеличенные забота и внимание, пожалуй, только разозлили бы, а так…

Впрочем, что «так»!? Да, я не инвалид, но и не пустое место! Замерзшие ручки Соломона Ильича ничто по сравнению с моей бедой! Сама зазвала, «хочу, дескать помочь, поговорить…», и тут же: «Сёма, ох, Сёма»! А я, значит, стой тут, в коридоре, и взирай на эту идиллию с умилением и благодарностью…

– Идемте в комнату, Саша, – «заметила», наконец, меня Паневина. – Знаете, у Соломона Ильича очень больные суставы на руках. Ни в коем случае нельзя подстывать. А он вечно забывает перчатки… Ну, проходите, проходите, не разувайтесь. К вам теперь никакая грязь не пристает…

«Кроме вашей собственной», – явственно услышал я её мысли.

Странно, но, почему-то, это дополнение меня не разозлило, а снова привело в чувство. Похоже, эликсир, действительно, «прощупывает» меня, подсовывая различные варианты отношения к той, или иной, ситуации, и следит за тем, какой выбор я сделаю.

Но, в таком случае, все очень даже неплохо! Надо только следить за собой повнимательнее, не допускать расслаблений, и, черта с два, он тогда «замкнется»!

В комнате, на круглом, скатерно-плюшевом столе, лежала раскрытая обложкой вверх книга Джеральда Даррелла « Моя семья и другие звери». Когда-то, в детстве, дядя приносил мне такую почитать, (может быть даже у Паневиных и взял), и я запомнил из неё только какой-то смешной эпизод с муравьедом. В остальном – книга «на любителя», а я таким любителем не был.

– Не хочу это слушать, – непроизвольно вырвалось у меня, под влиянием испуга, что именно такое чтиво Валентина Георгиевна выбрала для моего духовного лечения.

– Но это я сама читала, пока ждала вас, – усмехнулась она. – А вы что, испугались? Не любите Даррелла?

– Не знаю… Я вообще ничего «книжного» слушать не хочу.

– Не хотите, значит, и не будете.

Паневина взяла со стола книгу, поставила её на полку и указала мне на кресло, стоящее прямо против окна.

– Садитесь сюда. В это кресло можно… Я вас пока оставлю, пойду, разогрею Соломону Ильичу поесть. Может быть, и вы…

Она замолчала, вопросительно-настороженно глядя на меня.

– Нет, спасибо, есть я не хочу.

– Ладно. Не скучайте.

Паневина быстро вышла, а я со вздохом опустился в кресло.

«Беги, беги, корми, – подумал со вновь растущей неприязнью. – Прекрасно ведь знала, что почти все человеческое мне теперь чуждо, а, все равно, предложила поесть! Насмехается, что ли? Вот, как тут удержать себя в руках?! Могу представить, что за разговорчик состоится сейчас на кухне. Все кости мне перемоют. Думают, небось, что я ничего не слышу. А я прекрасно слышу даже то, о чем они не говорят! „Он справился?“. „Нет. Пытается, но слабо“. „Что же делать?“. „Посмотрим…“ Господи, вот скучища-то! Одно и то же, одно и то же. Зачем я только сюда пришел? Уже и без них понял, что надо делать…»

Взгляд, блуждающий по комнате, задержался на окне.

Боже мой! Какой же отсюда замечательный вид!

Нет, определенно, положительные моменты есть в любой дурной ситуации. И вид из этого окна настоящее чудо. Никаких строений, только макушки голых деревьев и небо.

О, это небо! И, как это раньше, я не замечал, что поздней осенью оно совсем не хмурое и серое, а живое, многоцветное и такое высокое-высокое, ласковое… Нет, ласкающее… Нет – это небо любящее! А какой покой, какая благость разлита по всей душе! Кажется, ничего не стоит подняться к нему, к этому светлому, огромному пространству, развернуться, как скрученный бинт, и остаться свободным, огромным, всемогущим! Ах, как хочется это сделать! Надо только вспомнить что-то.., что-то созвучное, но забытое. Я когда-то читал… В книге про пирамиды, давно, вечность назад, я читал… Перевод со стен.… Ну, как же там?! О, Господи, не могу! Что-то мешает, отвлекает, злит…

– Саша!

Я нехотя оторвал глаза от света за окном и разом будто окунулся в темную, мутную воду.

– Саша, послушайте нас, пожалуйста.

Паневина стояла передо мной, внимательно всматриваясь в мое лицо.

– Что вы хотите? – недовольным, каркающим голосом спросил я.

– Мы хотим, чтобы вы вернулись и выслушали нас.

Я скосил глаза на Довгера, сидящего за столом.

– Что, уже нашли способ вытащить меня из этого кокона?

– Нет, – ответила за него Паневина. – Но разрушить скопившееся вокруг вас зло, наверное, можно. И вы обязаны попытаться это сделать.

Я хмыкнул.

– Знали бы вы, оба, до чего хорошо и покойно мне только что было.

– Знаем, – подал голос Довгер. – И знаем, к чему это приводит. Олег Гольданцев умер точно так же. Допускаю, что ему тоже было хорошо и покойно, но ваш дядя, почему-то, такого конца своей жизни не захотел. Скорей всего, он понял, что все великие истины гроша ломанного не стоят, если за них нужно заплатить чьей-то жизнью. Нет никакого смысла в таком обмене. Обычная, естественная смерть даст вам такой же покой, для этого не нужны чудодейственные эликсиры.

Знаете, только что, беседуя с Валентиной о вас, я понял простую истину – все то, что дают составы, открытые Галеном, человек уже имеет в себе. И не надо механически добавлять ему лишнего. Все, что чересчур – плохо. Достаточно самому научиться отбирать ненужное, без посторонней помощи, за которую потребуется платить. Весь вопрос в том, что окажется этим ненужным.

У вас теперь два пути. Один – легкий. Можно расслабиться и подчиниться тому, что уже определил в вас эликсир. Замкнуться в себе, отгородившись от мира людей, и ждать того, что будет потом. Честно говоря, этого «потом» я не представляю, но в одном уверен точно: пока вы будете ждать, собирая и генерируя зло, оно медленно, но верно, станет просачиваться в мировую пневму, где его и так уже скопилось слишком много.

Судите сами и поправьте, если я ошибаюсь. Раньше люди, жившие в одном каком-то месте, знали радости и печали только одной своей общины, но теперь, с появлением радио и телевидения, они знают о своем и о чужом. На первый взгляд это, вроде бы, объединяет, но объединяет не только в хорошем. Бесконечные кликушества о конце света, фильмы-катастрофы, ужасы и террористические акты – к чему это ведет? К тому, что люди начинают бояться. И, выпуская этот страх в мировую пневму, его же и потребляют! А как бороться со страхом, и чем? Любовью? Но она его только усиливает, потому что, чем сильнее мы любим своих близких, тем сильнее за них боимся. Остается её противоположность – ненависть. Но ненависть рождает новое зло, а новое зло – новый страх. И самое ужасное, что появилась и новая порода людей, этот страх смакующих! Трупы на улицах городов, где происходят кровавые перевороты или террористические акты; захваченные в плен дети, выброшенные на улицу старики; разбившиеся самолеты и взорванные дома – все это стало всеобщим достоянием, благодаря телевидению. Стремительно мелькающие картинки убийств, жестокости, разврата и откровенной, пошлой глупости подменили все то, что требует душевной доброты и вдумчивого осмысления. Кажется, мы уже перестаем остро воспринимать чужую беду – слишком большое перенасыщение. И оно растет и растет, ускоряясь в своем росте, потому что мы каждый день это видим, боимся, испытываем отвращение, ненависть и плодим, и плодим новую жестокость. Чем дальше, тем больше человеческая жизнь превращается в какую-то бешено вращающуюся воронку, где на поверхность всплывает самое гнилое и пошлое, не способное дать жизненных всходов. Все остальное катастрофически отмирает. Поверьте, я знаю, что говорю – мне есть с чем сравнивать. И не хочу, чтобы и вы вносили в этот дикий процесс свою весомую лепту.