Аркадий Маргулис - Обращение Апостола Муравьёва

Любезными вечерами посиживал Апостол у Ворона на кухне, на усохшем, крашеном-перекрашенном табурете, смотрел и диву давался. Забежит босота, поклонится вору в пояс, выпьет похмелую рюмку, зажуёт тюлькой-ломтиком – и с глаз долой, пробормотав благодарность.

– Эх, Апостол, душа мятущаяся, – своеобразно изъяснялся Ворон, – кабы не я, в Киеве давно погромы грянули бы. Как раньше. Маланцы в жаркий край Израиль подались, а эти, – Ворон указал на очередного страдальца, пустившего слезу из жалости к себе, – завидуют, думают, там мёдом намазано.

– Значит, это ты перечишь народу, не даёшь изжить со свету евреев?

– Не шути, братка, выше меры, ты Апостолом наречён. Что народ… Стадо – куда пастух погонит, туда идёт. Погромы причинять фартовые людишки придумали, чтобы под шумок грабить.

– А ты, значит, праведный такой, не позволяешь, – снова огрел подколкой Апостол, не замечая, на что напирает законник.

– Они меня не спрашивают, – криво усмехнулся Ворон, – сами знают, куда смотрю.

И встал, качнувшись на исхудалых ногах, подошёл к шаткому шифоньеру. Покопался в недрах, выудил новенький, с типографским запахом паспорт. Метнул, книжица приземлилась на скатерти перед Апостолом.

– Читай – чей.

– Самуил Израилевич Воронель, – прочёл и присмотрелся к старцу Апостол, – вот оно что…

– И что? Про то в подлинности никому не известно. Ни тебе, ни народу, ни мне самому. Пять, ну, от силы шесть поколений знает человек, какие у него предки были. А до того? То-то и оно: неведомо, веками сокрыто, ветрами-дождями задуто-умыто, землицей просолено… Кто у кого в предках был – может, германцы, может евреи, а может и вовсе монголы. А? Все одинаковы, получается. Вот и справил я себе пропуск на святую землю… Не зазорно… Но, может, и по наследному праву… По голосу крови. Что евреев касается – народ, как все, талантами не обижен… Да вот, к слову, приятель на выставку пригласил. Не пойду, а ты бы вместо меня сходил, билетик давно уж доставили. Привет ему от меня скажешь… Возьмёшь, что ли?

– Возьму, – вяло согласился Апостол.

Выставка шла в Шоколадном домике, что на Шелковичной улице. Здание утратило изначальный вид, и с тысяча восемьсот девяносто девятого, года постройки, претерпело капитальные реконструкции, переходя от одних хозяев к другим. Теперь домик служил пристанищем известным, но ещё не богатым художникам.

Апостол сунул контрамарку вахтёру, безликому, будто занятому чужим делом. Поняв, что «чаевых» не предвидится, тот тяжело посторонился.

Марат вошёл, и сразу же, на первых же экспонатах, утонул в пастели. Иные недоумённо кривят губы, требуя фундаментальность, масло, но Апостола пронимала пастель. Неважно, какая техника в ходу, настоящий мастер достигнет совершенства в любой. Рисунки Рубенса, выполненные в прозрачной гамме – угольная чернота и белизна мела, блекло расцвеченные сангиновыми грифельками, родили стиль в назидание поколениям пастелистов. Кому взбредёт в голову считать его вспомогательным! Всех премудростей Марат не знал, он переходил от картины к картине, возвращался, заново наслаждался и чувствовал, как преображался мир, теряя прежнюю значимость. Что она – композиция? Где зачата перспектива? Куда прячутся, накувыркавшись, светотени?

Чаще прочих в портретной галерее на Апостола смотрели с полотен женские лица.

Апостол остановился напротив «Портрета восточной красавицы». Мистика – а ей он не верил. Голову дал бы на отсечение, что знаком с оригиналом. Только как, где, когда? Но и это сейчас не казалось важным. Лицо на холсте вобрало вселенскую грусть, благо причинный страх, нечто недозволенное существовать. Отмежевание от себя, отрешённую реальность.

Апостол подошёл поближе и увидел… Зрачки женщины на портрете отражали другую женщину, её останки с рыбьим хвостом. Скелет русалки, прорисованный так достоверно, словно увиденный наяву. Будто не высвеченный фантазией, а удачно схваченный фотоснимок. Захотелось внутрь холста. Понять магнетический зов и не возвращаться.

Но что-то отвлекало, мешая войти. Марат обернулся. Румяный пузырь во все глаза пожирал картину. Вундеркинд с ватманом и пачкой китайских фломастеров. В затылок ему дышала хранительница несметного богатства.

– Мадам, смилуйтесь великодушно, уступите, – нашёл соломоново решение Марат и вложил ей в ладонь щедрый четвертной, – мне позарез нужны принадлежности вашего очаровательного сына…

Затем мягко, но с нетерпением принял у карапуза ватман с фломастерами. Придвинул два стула, на один сел, на втором расправил бумагу. Заглянул в глаза Восточной красавице… Удивился мыслям и выудил первый цвет. Рука, как заколдованная, выявляла всё, что желал отобразить.

Как осы на сироп, слетался народ. Хозяин выставки, заинтригованный интересом публики, подобрался поближе. Но разглядев, куда именно стремятся гости, вернулся к своему «трону». Эффектность Восточной красавицы тешила самолюбие.

Но толпа не убывала… Многострадальным породистым носом Михаил Вигдорович Дункан почувствовал неладное. Несомненно, требовалось подойти вплотную. Подошёл. Наклонился. И обомлел… Художник, его рука двигалась потрясающе быстро, едва отрываясь от бумаги, лишь изредка выхватывая цвета из коробки. Низшие краски удивительно точно передавали то, над чем сам Дункан трудился месяцы. Подлинность копирования казалась невероятной, настолько ювелирной, что Дункан ужаснулся. Чтобы повторить подобный портрет, необходимо моментально – но как это возможно? – уловить и перенести на бумагу подробности, саму суть оригинала и с нею профессиональную тайну мастера.

Художественный бомонд Киева знал друг друга в лицо. Юношу, отведавшего снедь мастера дешёвыми китайскими красками, он видел впервые. Даже мельком не встречал – иначе бы, несомненно, запомнил. Инкогнито нагрянувший гений? Нужно немедленно предпринять встречные шаги, в противном случае центром внимания овладеет незнакомец.

Михаил Вигдорович бросился к выключателю и приглушил свет, в помещении стало некомфортно. Гости озадаченно промолчали. Дункан объяснил взволнованно, как перед святой девственницей, первое, что пришло в голову:

– Друзья, прошу прощения, только что позвонили о перебоях с электроэнергией… Останутся в работе лишь защитные системы… Ваши билеты будут действительны в течение недели…

Люди, поворчав на происки властей, москалей и евреев, разошлись.

В полутёмной реставрированной зале Шоколадного домика, в неестественной, до тошноты неудобной позе пришелец творил шедевр!

Михаил Вигдорович нарочито громко прошаркал по паркету и заслонил свою Восточную красавицу. О Боже! Возможно ли! Художник не смотрел на образец, отрицая саму необходимость сверяться! Он рисовал наизусть! Картину в редчайшей манере письма – по памяти!