Аркадий Маргулис - Обращение Апостола Муравьёва

За пастелью последовала акварель. Лишь теперь Марат ощутил явственность цвета. Дункан настаивал, чтобы Апостол продолжил совершенствоваться в технике, но ему не терпелось перейти к гуаши, а затем к долгожданному маслу. Собственный рисунок влёк Марата повторить сюжет в классическом исполнении.

C некоторых пор учитель стал испытывать предубеждение к работам любимого ученика. Подразумевалось даже не отсутствие стиля, наживаемого годами. Дункан терпеливо ждал, когда Апостол перейдёт от феноменального копирования к индивидуальной манере письма. При желании исцарапанных мальчиков с кошками можно было в приближении отнести к фотореализму. Увиденное передавалось нечеловеческим чутьём форм, цвета и гармонии, с ужасающей мастера точностью.

Михаила Вигдоровича пугала жажда воспитанника к ежедневным занятиям. Изостудия не всегда оказывалась свободной, существовали другие ученики, к тому же вовсе не Прометей от рождения, Дункан терпеливо влачил старость. Ученик казался ненасытным, напоминая учителю ментальную пиявку, изображённую им в молодости на школьной доске за минуту до визита директора.

Первая трещина в отношениях появилась, когда Дункан организовал очередную выставку. Мало того, что не предложил Апостолу обнародовать свои детища, но безвылазно проводил там день за днём, отлучив ученика от индивидуальных занятий на недели. Другой занозой оказался нелестный отзыв. Дункан за полмесяца продал всего три картины и, пребывая в отвратительном настроении, сообщил воспитаннику, что его сверхточные копии безнадёжно мертвы. И перечислил с издёвкой – как круглый стол, глиняный кувшин, расшатанная кровать, как накрахмаленная постель, декоративное блюдо, кашпо с окаменевшим цветком, в конце концов – как безупречная чистота.

Закончив перечислять мёртвые субстанции, Михаил Вигдорович добавил, что в рисунке давно пора одушевлять сугубые наблюдения живыми эмоциями.

– У меня нет эмоций, – холодно ответил Апостол, – воровать чужие противно.

– В таком случае воздержись работать с маслом – это высший уровень ремесла. Его нельзя разменивать на халтуру, он служит шедеврам. Не забывайте, Марат Игоревич: человек уникален. Чтобы написать портрет, не копию, нужно уловить и запечатлеть на холсте ничтожные расхождения с классическими пропорциями: изощрённая линия глаз… ну, не знаю… цыплячья шея… урождённый вкось лоб…

Скоро Апостол перестал понимать, что требует от него учитель, и оттого сердился – на одного себя. Но утешался главным: «Рисуй, что видишь». Впрочем, мелкие разногласия пасовали перед удовольствием от работы, а она усмиряла одиночество. Сегодня Апостол ощущал наивную уверенность, что его существование кому-то жизненно необходимо. Кому-то близкому, но абстрактному, чьё присутствие неоспоримо, но бездоказательно.

Кажется, никогда раньше не пробовал фантазировать. Тёмная скользкость окна застыла в ожидании утра, пасмурного и безликого. Сон не шёл. Внезапно, словно по прихоти ночной меланхолии, из воздуха, пронизанного луной, соткалась светловолосая дева. Апостол увидел её явственно, будто она существовала реальнее его самого. Высокая, казавшаяся выше заметного, с роскошной пряжей светло-русых, в позолоте, волос. Глаза цвета незрелой оливы, всеядный взгляд, из-под чёрного выгиба бровей, продолговатый нос с изящно выгнутыми ноздрями. Пунцовые губы, как несорванный лепесток. И овал лица – Апостол сразу решил, что на холсте оно будет продолговатым. Ум и сердце Марата ныли в унисон от неповторимого видения. Сияющая туника, чёрно-белая, в серебре. Цвета разделялись у груди, окрашивая половины в противоположные тона. Оказывается, не только он, но и совершенство бывает разрозненным, цельностью двух начал.

Апостол, словно обезумев, бросился в спальню. Вернулся с бумагой и карандашом. Рука, не советуясь с разумом, набросала контуры тела. Секундой до завершающего штриха морок распался. Фантазия перешагнула грань, вырвавшись из царства фонарей. Магическая туника обратилась в пепельный ситец. Из подъезда, быстро семеня, к девушке подошёл счастливчик с физиономией Мефистофеля и обручальной бронью на нужном пальце – широчайшим кольцом, отразившим потусторонний свет. Подхватив девушку, закружил вокруг себя. Она, обхватив его шею руками, беззвучно смеялась, или плакала, наслаждаясь мгновением. Затем они исчезли, растворились в темноте зародившегося утра. В окне дома напротив вспыхнула люстра. Полыхать свободно ей мешала тень от восходящего нимба. Очарование вмиг потускнело, превратилось в слезоточивую дымку.

Апостол не стал фантазировать, но задумка так вдохновила, что он решил запечатлеть сюжет в акварели. Закрепил на доску лист проклеенной бумаги, жидкость на нём впитывалась медленней, зато краска липла легко. Алчно оглядел плоскую кисть беличьей шерсти и быстрыми мазками покрыл бумагу водой, одновременно лишая поверхность пыли. Круглой кистью нанёс контуры и, пока не утвердилось утро, прорабатывал детали кисточками из колонка. Жёсткие, сумасшедшей цены кисти из соболя Дункан забраковал, заставив прилюдно похоронить в урну, чтобы впредь не корить ими малообеспеченных коллег. Красками, по настоянию того же Дункана, пользовался полусухими, окружавшими рабочее место в упорядоченном беспорядке. И, наконец, в связи со строжайшим указанием мэтра, Апостол ограничился несколькими базовыми цветами. Остальное зависело от мастерства художника, его видения цвета. К утру картина удалась. Марату казалось – непревзойдённо.

В действительности мир рисунка устроен незамысловато. Запомнив его закономерности, не грех замахнуться на званый шедевр. Точно так же, расшифровав законы природы, можно создать званый мир. Человек готов помечтать, но всегда опасается вселенских забот, обходясь единственной, повседневной – о насущном. Вообще, Апостол давно заметил, что желание творить у людей возникает редко, намного чаще разрушать.

Талант художника – способность навязать людям свои иллюзии. Марат видел мир таким, каким он представлялся воочию именно ему. И не ошибался, останавливая мгновение, другому недоступное. Не постигая, вырабатывал язык созерцания, казавшийся универсальным, но на деле чрезвычайный, индивидуальный, присущий ему одному и всё же разнившийся с воплощением на холсте. Он научился переносить мысль на полотно, не задаваясь вопросом, что движет этим – талант или отточенное умение. Умеющих рисовать великое множество, талантливых – единицы. Умелец скопирует картину мастера с поразительной точностью. Она, как однояйцовый близнец, похожа визуально, но невесть куда рассеивается изначальный смысл. Виноват ли путник, разглядев среди пустыни оазис и приняв за действительность мираж? Кто посмеет осудить жаждущего?