Вацлав Михальский - Собрание сочинений в десяти томах. Том пятый. Одинокому везде пустыня

– О, Мари, у тебя все лицо пошло пятнами. Какая ты, оказывается, патриотка своей России!

– Извини, – тихо сказала Мария, сбрасывая скорость, – извини… хотя разве стыдно быть патриоткой?

– Нет, отчего же? Конечно, нет. Я тоже, например, могу ругать своих французишек последними словами, но если при мне человек другой нации скажет о французах плохо, у-у, я глаза выцарапаю!

И обе они с улыбкой взглянули друг на друга – с открытой и всепрощающей улыбкой, которая лучше слов говорила о том, что каждый не без изъяна, но надо уметь сдерживаться и смотреть на мир шире и доброжелательнее.

– Ты повернула к Булонскому лесу? – удивилась Николь. – Там ведь богатые кварталы…

– Не совсем. Я знаю здесь короткий проезд к Бьянкуру, что на той стороне Булони.

Рабочий городок Бьянкур, прозванный русскими Бьянкурском, встретил их сумрачными дощатыми бараками и унылыми, грязно-серыми коробками доходных домов без лифтов и, конечно, лесом огромных заводских труб разных диаметров, из которых в прежние времена безостановочно валили темно-фиолетовые, черно-серые или иссиня-золотые клубы дыма, а сейчас лишь кое-где застенчиво поднимались в небо блеклые дымки – дела на заводе «Рено» давно уже шли не лучшим образом.

Память у Марии была фотографическая, так что она без труда нашла дом, в котором остались накануне ее отъезда в Тунизию Ульяна Жукова и ее муж казачий есаул Андрей Сидорович Калюжный.

Шел мелкий противный дождь, дул северный ветер, было так зябко, что без особой надобности не то что люди, но даже собаки и кошки не выходили из своих укрытий. Так что, когда они подъехали к дому, он показался им вымершим.

– По-моему, здесь, – неуверенно проговорила Мария, – но раньше у подъезда была скамейка и на ней всегда сидели наши русские старушки и разговаривали о житье-бытье, а теперь все голо – ни скамейки, ни людей.

– Ладно, закрой машину на ключ и пойдем! – решительно сказала Николь, которая уже на въезде в Бьянкур преобразилась, видно, подобные рабочие бараки и коробки доходных домов были знакомы ей с детства и она почувствовала себя в родной стихии.

Серая, некрашенная фанерная дверь подъезда была сорвана с одной петли, и когда Мария резко дернула дверь на себя, то она перекосилась и заклинила в дверном проеме.

– Сволочи мои французишки, дерут с людей деньги за жилье и так отвратительно содержат дома! – в сердцах сказала Николь о хозяевах и ловко, как завзятый хулиган, выбила дверь ногою, да так, что та сорвалась со второй петли и грохнулась о выщербленный бетонный пол подъезда.

– Ну, ты разбушевалась! – засмеялась Мария. – Уймись!

В подъезде остро пахло кошачьей мочой, прогорклым жиром, местами лестница была залита какой-то кислой слизью: то ли помоями, то ли вообще непонятно чем. Ступеньки были слишком крутыми, перила кое-где просто отсутствовали, и приходилось придерживаться рукой за стену.

– А ты представляешь, она этого своего казака пьяного в стельку таскала к себе на пятый этаж на своем горбу! И до сих пор, небось, таскает! – громким шепотом, оглядываясь в полутьме на Николь, рассказывала Мария. – Боже, как я ее умоляла бросить его к чертовой матери! Но она упрямая. Это, говорит, мой крест, и я должна его нести. Вот и несет!.. Кажется, Ули здесь нет, – вдруг встревоженно добавила Мария.

– Почему?

– Потому что она бы не допустила всей этой грязи. Я помню, она мыла все пять этажей лестницы, она у меня настоящая женщина-хозяйка! Тут что-то не то, или я ошиблась домом.

– Тяжело карабкаться на пятый этаж, под крышу, я помню, как холодно там зимой и какая жара летом, я живала в таких квартирках, – с придыханием говорила Николь, обогнав Марию и поднимаясь по лестнице впереди нее. – Фу-ух! Вот и притопали на пятый. Какая из трех дверей?

– Та, что перед тобой, прямо, – сказала Мария. Николь постучала в узкую дверь, выкрашенную коричневой краской.

Никто не отозвался.

Николь постучала еще раз.

Молчание.

Николь потянула дверь к себе, и она легко открылась. Прямо напротив двери было окно – дневной свет ударил в глаза, и они не сразу пригляделись из полутьмы лестничной клетки. В глаза ударил свет, а в нос запах камфоры, смешанные запахи мяты, аниса, лакрицы, – Мария с ее обонянием сразу разобралась и в запахах, и в том, что все они лекарственного происхождения.

Кровать с выкрашенными в серо-голубой цвет железными спинками стояла посреди комнаты – видно, ее специально отодвинули подальше от окна. Ульяна лежала высоко на каком-то подобии подушек, дыхание ее было прерывистым, сиплым, она спала или была в полусознании, полубреду.

– Боже, у нее жар! – прошептала Мария, приложив ладонь к бледному, горячему и влажному лбу Ульяны. – Огромный жар!

– Кто вы, дамы? – вдруг послышался от двери немолодой женский голос. Вопрос был задан на очень плохом французском с типичным акцентом.

Мария и Николь повернулись на голос. Перед ними стояла пожилая хрупкая женщина, в цветастом, вылинявшем фартуке, повязанная чистой белой косынкой, по-крестьянски, под подбородок и вокруг шеи. Косынка была повязана так туго, что, седые волосы у женщины или нет, сказать было нельзя, но зато брови были черные, вразлет и глаза еще почти синие – чувствовалось, что когда-то женщина была очень красива, лицо ее, хотя и иссеченное морщинами, до сих пор сохраняло женственность, степенность и достоинство тех людей, что привыкли смолоду знать себе цену.

– Добрый день, – сказала Мария по-русски. – Я – Мария, сестра Ульяны, а это моя сестра Николь.

– Тю, та вы руски! – Женщина всплеснула большими, раздавленными работой ладонями. – Та Бог вас послав! А то б померла Улька! В больничку не хочут брать. А я колотюсь с ей, как рыба об лед. Спасибо, канфорного масла соседка нижняя, санитарка, принесла, – растираю. Мяту варю, анисовые капли даю, ни исть ничево, ни пить. Ужасти!

– Давно? – спросила Мария.

– Чи пятый, чи четвертый динь? Забула! У Сидорыча на сороковинах, на кладбищу она подстыла. Дожжине ще. Ось и тако во!

– А где есаул? – спросила Мария.

– На том свити. Я ж казала: помер, на сороковинах она и схватила ту лихоманку. Утонув есаул, под мосте Александры нашава царя, в речке ихней – чи Сина, чи Солома? Черт нас в ту Хранцию затолкав. А Сидорыч в пятом ряду на новом кладбище, сбочь дорожки его могилка – хорошо, близенько.

– Это меняет дело, – решительно сказала Мария. – А как вас зовут?

– Баба Нюся.

– Баба Нюся, а в доме есть мужчины?

– Ни, нема, робють. А мой видав, як Сидорыч утонув. Глотку заливали вмисти, оба двое. А потом Сидорыч решив переплыть наспорь ту Сену-Солому. И как закричить: «Шашки к бою!» И бултых в воду. А вже посередь реки, когда под мост его понесло, как закричить: «Эскадрон, справа, заезжай!» И ушев под воду. Он так и здесь орав, когда Улька его на соби таскала: «Эскадрон, справа, заезжай!» Заехав. Царство небесное! – тетя Нюся перекрестилась. Следом за ней перекрестилась и Мария.