Вацлав Михальский - Собрание сочинений в десяти томах. Том десятый. Адам – первый человек. Первая книга рассказов. Рассказы. Статьи

В канун Нового года отец всегда устанавливал в зале елку, до самого потолка, и они с Сашкой помогали ему. В те дни в квартире пахло хвоей, снегом и мандаринами, что приберегала мама к Новому году. Елку опутывали цветными лампочками и дрожкими стеклянными бусами, увешивали блестящими шарами и забрасывали хлопьями белой ваты. В новогодний вечер тушили люстру, и в комнате воцарялся зеленовато-красный сказочный сумрак. Отец открывал форточку, и в комнату залетали снежинки и таяли, долетев до пола, и врывался последний декабрьский ветер, а отец улыбался и говорил:

– Иди, мамка, послушай, как шагает по земле Новый год!

Но маме всегда было некогда, обязательно в эту минуту на плите что-то дожаривалось.

Сашка, Лешка и отец, смеясь, старались разом просунуть головы в форточку.

– Хватит вам дурачиться, холода вон сколько напустили. Лучше помогите мне, – отгоняла их от окна мама.

И начиналась веселая суматоха. Когда все было готово и оставалось ждать только двенадцати часов, отец, боясь, что мальчишки уснут, рассказывал свои военные истории.

– Это было в Карпатах, это было далеко. Вдоль маленькой речки шел фронт. Нас послали на чужой берег за языком. Была ночь, и лес угрюмо шумел над нашими головами. Мы шли трое… – начинал он, и братья замирали.

Потом, когда набегавшись вокруг елки, встретив Новый год, они заканчивали ужин, мать, как девчонка, забравшись с ногами на диван, просила:

– Папочка, почитай что-нибудь.

И отец читал наизусть. Читал тихо, но выразительно. Голос у него был удивительно гибкий и словно прозрачный.

Читал он «Медного всадника» и «Демона», «Мцыри» и «Василия Тёркина», «Я помню в Вязьме старый дом…» и многое другое. Хоть и не все было понятно братьям, но они слушали его, как галчата, широко раскрыв рты. А мама в эти минуты становилась красивая и молодая.

Потом, обнявшись все четверо, они сидели на старом теплом диване и, чуточку покачиваясь, пели любимые песни.

Утром прямо с постели бежали во двор растереться снегом, как говорил отец – поздороваться с Новым годом.

Да, так бывало раньше.

А в этом году впервые не стояла в зале елка. Перед самым праздником отец запил. В канун Нового года двое неизвестных приволокли его бесчувственного и бросили на кровать, на белоснежное покрывало.

Весь вечер прохлопотала мать, стараясь устроить ребятам праздник. Но веселья никак не получалось.

Мама открыла форточку и позвала:

– Идите, мальчики, послушаем, как шагает по земле Новый год!

Братья прекрасно поняли ее хитрость, скучно улыбнулись и, чтобы не обидеть мать, подошли к окну.

Как, почему, когда и зачем пришла в дом водка и заслонила их от отца?

Все чаще он приходил домой пьяным. Если мать молчала, придирался:

– Молчишь, принцесса! Ниже своего достоинства считаешь?

Стоило ей заговорить – обязательно выискивал в ее словах что-нибудь обидное.

Если вздыхала – орал:

– Вздыхаешь? Живется тебе плохо за моей спиной?

Коли улыбалась – опять не так:

– Улыбаешься? Смеешься надо мной, дурак я у вас, да?

В такие вечера маленький Сашка забивался куда-нибудь в угол, начинал хныкать, а Лешка тихо, чтобы вдруг не услышал отец, успокаивал его.

Вот и сейчас пьяный голос отца потушил все краски весеннего вечера, все чувства, все запахи. Грязные голые слова летели из разбитого окна и острыми камнями падали на братьев.

Словно в пустоте, тяжело и гулко колотится сердце.

«Зачем мы здесь расселись… Почему не поднялись домой?» – с безвыходной злостью подумал Лешка. Он покосился краешком глаза на Юнку. Она сидела бледная, с широко открытыми почерневшими глазами.

– У-у! – заревел пьяный голос.

Мальчишки рванулись к дому.

Загудели, загрохотали деревянные ступени в коридоре.

Мать, простоволосая, выбежала из подъезда. Большой взъерошенный отец настиг ее и ударил кулаком в спину. В следующее мгновение братья повисли у него на руках.

– Хо-хо-хо! Вырастил ты, Степан Григорьевич, на груди своей змею со змеенышами, – захохотал он и, широко разведя ручищами, отшвырнул сыновей в разные стороны.

Мать стояла белее акаций. Не гнулась, как прежде, а была прямая и высокая.

– Не смей! Не смей бить маму! – налетел на него сбоку Лешка и наотмашь ударил отца по лицу. И оцепенел – звон пощечины показался мальчишке громом.

Две женщины – мать и Юнка, замирая, следили за ними. Мать подалась вперед, готовая защитить сына, но Юнка, неведомо почему, удерживала ее за руку; она не думала, но ей хотелось, чтобы Лешка сам выдержал все. Маленький Сашка вырвался из рук матери, приняв боксерскую стойку, встал рядом с братом.

Не отец и сын, а двое мужчин стояли друг против друга. Один огромный, широкогрудый, с белыми от хмеля, как у вареной рыбы, глазами. Другой – по плечо ему, угловатый, тонкошеий подросток. Отчаянно сузились серые сыновьи глаза, худое тело подалось назад – сильный своей правотой, Лешка был готов на все.

Взгляд сына отрезвил отца. Самого себя, четырнадцатилетним хлопчиком с занесенным топором у стены темных сеней, увидел Степан Григорьевич – их с матерью пытались тогда обобрать бандиты. Колючие мурашки пробежали меж лопаток.

«Моя кровь. Горло перегрызет», – подумал и отшатнулся сорокалетний мужчина. Опустил глаза и, увидев перед своим животом подрагивающие кулачки Сашки, совсем отяжелел и попятился назад. Трезвея все больше, увидел еще: искривленное гримасой боли, посиневшее лицо жены и прекрасное лицо соседской девчонки, обнявшей ее за плечи. Затравленно озираясь, покачиваясь, побрел к воротам.

Первый раз братья почувствовали себя сильнее отца. Что-то навеки ушло из их сердец. Станет ли он снова для них тем, кем был?

Звякнула железная калитка, исчезла согнутая пополам, нелепая фигура пьяного. Сашка опустил кулачки.

– Мама, я пойду за ним, а то еще упадет где-нибудь, – сказал Лешка. Мать покачала головой.

– Не надо, сынок, пусть побудет один…

Вечером Юнка не читала больше книжку про любовь. Теплый ветер кружил над пригородом воскресные переборы гармошек, но погрустнели и, казалось, потемнели белые акации.

Давным-давно я жил на свете белобрысым пацаном, слывшим у взрослых большим поганцем. Этот пацан через соломинку надувал лягушек, купался в грязных саманных ямах, воровал в соседском огороде морковку. Локти у него были постоянно сбиты, а на ногах не сходили цыпки. Необычайной худобой он был похож на ободранного кролика, а лопоухие уши его просвечивали на солнце. Он жил на окраинной улице, которая упиралась в ворота центральной больницы города. Обширная усадьба больницы была постоянным местом сборищ босоногой команды. Чаще всего собирались возле сумасшедшего дома. Это был длинный одноэтажный дом, стоявший в маленькой рощице тутовых деревьев, в стороне от остальных зданий больницы. Как только ягоды тута начинали розоветь, вся наша орда целыми днями сидела на деревьях.