Вацлав Михальский - Собрание сочинений в десяти томах. Том десятый. Адам – первый человек. Первая книга рассказов. Рассказы. Статьи

В романе большинство героев (банкир Хаджибек, туарегский царек Иса, Мария Мерзловская и т. д.) воспринимают де Голля традиционно – как освободителя Франции, как человека, который вернул ей статус великой державы. Формально это, конечно, так. Но фактологически о реальном вкладе в победу Франции над фашистской Германией можно говорить лишь с большой-большой натяжкой, если вообще можно говорить… Примерно так, думаю, видит ситуацию и Вацлав Михальский. Об этом свидетельствует изумленная реакция Вильгельма Кейтеля при подписании безоговорочной капитуляции Германии: «Так что, мы и французам проиграли эту войну?!»

Итак, сказанное и многое другое, что осталось за пределами моих суждений, позволяет говорить о Михальском как об историке, а лучше – как о человеке с историческим мышлением.

Вацлав Вацлавович, это качество, естественно приобретенное или сознательно взращенное?

И кто из писателей разных эпох с историческим мышлением Вам наиболее близок?

ВАЦЛАВ МИХАЛЬСКИЙ. Александр Дюма. Взгляните новыми глазами на его «Трех мушкетеров», «Десять лет спустя…». Это не литературное пойло, а очень серьезные книги, в том смысле, о котором Вы говорите.

И конечно, как же без Льва Толстого с его «Войной и миром» и Михаила Шолохова с «Тихим Доном».

Но ведь и маленькая по числу страниц «Капитанская дочка» Александра Сергеевича Пушкина – вполне большая история.

ЮРИЙ ПАВЛОВ. Во всем, о чем пишет Михальский, видны фундаментальные знания, почерпнутые из разных научных источников, появившиеся в том числе в последние годы. Например, говоря о «русских рабах Роммеля», с которыми судьба свела главную героиню в Африке в годы Второй мировой войны, писатель ссылается на работу востоковеда А. Е. Егорина и документальные фильмы «Война Роммеля», «Клад Роммеля», вышедшие в 2007 году в Германии.

Научные сведения, взятые из разных источников, Михальский органично растворяет в художественной ткани романа и совсем по-другому подает эту информацию в сносках. Во втором случае получается «продукт», который, как, например, в следующем отрывке, трудно жанрово определить: «Туареги – народ жесткий, и остается загадкой, в чем причина удивительно родственного отношения к русским. Да, среди них не редкость голубоглазые и русые, ну и что? В чем все-таки причина? Может быть, в том, что Мария Александровна была когда-то признана святой? Может, они были наслышаны о русской царице одного из их племен – Ульяне? А есть даже версия, что туареги – прапредки южных славян… Странно, но именно к ним бежали от балканской резни многие сербы. Туареги – единственные, кто за четырнадцать веков арабского владычества сохранили в чистоте не только свои народные обычаи, язык, но и свою уникальную письменность – “тифинаг”. У туарегских палаток еще и сейчас можно увидеть коврики со звездой Давида, а после иудаизма они были некоторое время христианами… Чудны дела твои, Господи!» Вацлав Вацлавович, как Вы сами определите жанр подобных отрывков из эпопеи?

ВАЦЛАВ МИХАЛЬСКИЙ. Не знаю. Могу только вспомнить Чехова: «Все жанры хороши, кроме скучного».

ЮРИЙ ПАВЛОВ. В эпопее несколько раз вспоминается философ Николай Лосский, который преподавал Марии Мерзловской в Пражском университете. На лекциях он любил повторять: «Интуиция – это содержание предмета в его неприкосновенной подлинности». Даром предвидения, провидения, интуиции обладают самые созвучные автору герои романа – от Павла Петровича до Марии Мерзловской.

Вацлав Вацлавович, какую роль в Вашей жизни, творчестве играет интуиция?

ВАЦЛАВ МИХАЛЬСКИЙ. Определяющую.

ЮРИЙ ПАВЛОВ. Известна позиция, суть которой формулируется через следующие стереотипы: дружба народов в Советском Союзе – это миф; Русь-Россия и СССР – тюрьма народов; русский народ – раб, преступник, лентяй, пьяница и т. д. Вацлав Михальский всем своим творчеством – от первой повести «Баллада о старом оружии» (1963) до эпопеи «Весна в Карфагене» и кавказской повести «Адам – первый человек» (2014) – утверждает, что дружба народов в СССР – это реальность.

Более того, в «Прощеном воскресенье» писатель, используя композиционный прием «забегания вперед», по сути, отвечает современным либеральным авторам, которые событиями последних двадцати пяти лет измеряют национальные отношения в СССР: «Тогда, в 1948 году, в Париже жили преимущественно французы, а в СССР русские, украинцы, белорусы считались кровными братьями и никто не оспаривал это во имя своих маленьких политических амбиций. Если бы тогда сказали Марии Александровне, что еще на ее веку Россия, Украина и Белоруссия превратятся в разные государства, то она бы пришла в большое недоумение и сказала бы об этом так, как говаривал ее папа, градоначальник города Николаева: “Бред сивой кобылы!”»

Наиболее же подробно свое видение национального вопроса Вацлав Михальский выражает в эссе «К какому берегу плыть?». Одним из ключевых эпизодов в данных заметках является рассказ писателя о дворе, где прошли его детство и юность: «Дагестан большой – не охватишь взглядом. Поэтому я хочу сейчас вспомнить лишь малую пядь его земли – каменистый дворик на пыльной улочке Махачкалы.

“Снова, чтобы поговорить об интернационализме, будут вспоминать эти дворики, коммуналки, очереди за хлебом, полуголодное детство – сколько можно?” – слышу я брюзжание сноба.

А что делать, товарищ сноб?

Во-первых, у миллионов моих сверстников и у меня была именно такая жизнь, а ни какая-то другая, более красивая и разумная. А во-вторых, кто из вас оспорит, что в военные и первые послевоенные годы дух интернационализма действительно был как бы разлит в самом воздухе нашей многострадальной державы.

В те времена почти никто из обитателей нашего двора не смог бы даже выговорить слово “интернационализм” (была в городе прядильная фабрика имени “3-го Интернационала”, так мои соседи называли ее фабрикой “трех националов”, при том не в шутку, а вполне искренне). Имени явления не знали, а суть его исповедовали свято».

Далее через констатацию фактов окружающей действительности Михальским определяются принципы, которые, с его точки зрения, должны быть ключевыми в отношениях между отдельными людьми и целыми народами. Это, в первую очередь, веротерпимость и приверженность добру, правде, красоте.

Одна из важнейших особенностей подхода писателя к любому национальному миру, думаю, определяется вновь через уста Марии Мерзловской, созвучной автору во многих душевных и мыслительных проявлениях. Ее признание воспринимается как очередная самохарактеристика писателя: «Раньше Мария думала, что самые лучшие люди на свете русские, а теперь, пожив на чужой стороне, поняла, что и французы лучшие, и арабы лучшие, и евреи лучшие, и чехи лучшие, и немцы лучшие, и прочие народы каждый для себя лучший; все хороши, только они другие…»