Александр Рыжов - Мобберы

Провозились полдня, устали и разозлились. Подвергшиеся акустической бомбардировке рыбёшки боялись высовывать носы из зубчатых листьев. Асмуд поминутно выходил курить на балкон, Хрофт насвистывал похоронный марш Шопена. Проштудировав книгу от начала к концу и от конца к началу, Рита вернула её на полку и села за стол спиной к остальным. На душе скребли одичалые кошки.

– Кхм! – послышалось из-за двери. – А если поискать не у Пушкина?

– Что, папа?

– Если б я был Алексан Сергеичем и мне взбрело на ум что-нибудь зашифровать, я бы взял чужие стихи. Так занимательнее. Представь: шифрует Пушкин, а стихи левые…

И майор, так и не показавшись, ушлёпал по коридору в туалет.

– Я знаю, какое стихотворение надо искать! – Джим дёрнул головой, и очки, съехав с носа, булькнули в аквариум.

Пока он вылавливал их оттуда, растыкивая раковины рапанов и мидий и гоняя по углам без того зашуганных рыб, Рита, уловившая его мысль, схватила сборник Веневитинова. Стихотворение «К моему перстню» открылось само по себе, будто ждало этой минуты.

Стихотворение было длинным, Рита не стала дочитывать до конца, убедилась только, что строк в нём больше сорока.

– Давайте шифр!

Джим снова принялся зачитывать цифры. Рита переводила их в буквы и выписывала в блокнот. К… А… Ы… Л… Б… Б… У…

– Чтой-то не выходит у тебя каменный цветок, Данила-мастер, – отпустил шпильку Хрофт и засобирался уходить. – Зря время транжирим. Я сразу говорил, что Калитвинцев ваш – фуфлогон. Идём, Асмуд!

Они вдвоём ушли, Джим остался. Он соскоблил с оправы очков присосавшихся улиток и подошёл к Рите, сидевшей над раскрытым томиком Веневитинова.

– Не огорчайся. Ещё подумаем…

– Уходи и ты с ними, – недоброжелательно порекомендовала она. – Мне одной легче думается.

Джим ушёл. На улице он догнал Хрофта с Асмудом, они завернули в пивную и с горя заказали по кружке портера. Хрофт продолжал гнуть свою линию:

– Калитвинцев – прохиндей. С такими только свяжись… Он нас с самого начала за ламеров держал. Знал ведь, что никакого клада в Царицыне нет, но даже не тявкнул.

– Он при смерти лежал, – проговорил Асмуд, всасывая пиво через сложенные трубочкой губы.

– А хоть бы и при смерти! Про перстень, который из лицея уконтрапупили, – знал? Знал! Про то, что перстень этот липовый, а настоящий у бабки в колготках спрятан, – знал?

Знал! Он нам нарочно туфту подсовывал, чтобы на ложный путь навести. И нас, и шоблу эту… А сам думал, что в больнице отлежится, на ноги встанет, откопает сокровища да и спустит их на каком-нибудь «Сотбисе» по спекулятивной цене.

– Если бы хотел по-тихому откопать и спустить, не выкладывал бы статью на сайте, не заводился бы с игрой в золотоискателей. – Джим макал в кружку вяленый щучий хвост и был настроен филантропически. – Зря ты его честишь… Тем более усопшего. Не по-мужски.

– Ты мне ещё, сморчок, указывать будешь, что по-мужски, а что не по-мужски! – Хрофт шваркнул кружкой об стол, но, увидев, что к ним направляется привлечённый перебранкой штатный вышибала, смирил себя, взял твердейшее, как антрацит, рыбье филе, стал отгрызать от него солёные чешуйки.

– Не собачьтесь, – булькнул, не отрывая губ от пива, Асмуд. – Выдворят.

Джим оставил початую кружку и, не попрощавшись, вышел из пивнухи. Часа два он гулял по питерским улочкам, забравшись в предместье, и кручинился по поводу и без. Он был влюблен в Риту, а она в него нет. Привести ситуацию к паритету казалось утопией. Несбыточным желанием. Сегодня она выпроводила его из дома, завтра совсем забудет. Он чувствовал себя Гамлетом навыворот – готов был отдать жизнь за любовь, но Офелии его жертвоприношения были по барабану.

Однако она его не забыла. Джим трюхал на трамвае в Стрельну, когда мобильник разродился мелодией битловской песни «Lovely Rita», поставленной лишь на одного абонента. Офелия!

– Ты можешь приехать? – звезданула она ему в лоб первым же вопросом. – Я звонила этим двоим, но они, по ходу, не в форме!

– Могу! – Его кольнул шприц ревности (всё-таки она позвонила сначала Хрофту и Асмуду, а потом уже ему), но шрам от укола тут же оросили бальзамом: она попросила приехать! – Ты дома?

– Дома. Жми скорее, я расшифровала записку Пушкина!

Он бы и так примчался быстрее ветра, но теперь полетел на третьей космической. Рита ждала его с книгой Веневитинова и исчёрканным вдоль и поперёк блокнотом.

– Мы дуболомы! Взялись расшифровывать по современному изданию!

– И что?

– А то! Пушкин и Веневитинов соблюдали правила орфографии девятнадцатого века. Они писали с ерами – твёрдыми знаками на концах слов! Потому у нас и возникла путаница. Когда я вставила эти твёрдые знаки в стихотворение «К моему перстню» и пересчитала буквы по-новому, всё удалось!

Джим взял блокнот и прочёл: «Карлъ Брюлловъ Помпеи».

– Я-то думал…

– Ты думал, что это уже хеппи-энд и сейчас пойдут титры? Нет, мой яхонтовый, придётся ещё повкалывать! – Рита была не в меру весела, баядеркой кружилась по комнате. – Едем в Русский музей!

– Посмотреть на картину Брюллова?

– Посуди сам. Что ещё можно подразумевать под сочетанием «Брюллов – Помпеи»? Я уже нашла её у себя в книжках, но лучше посмотреть на оригинал. Калитвинцев именно его держал перед глазами!

С Ритой Джим поехал бы хоть в тридевятое царство.

– Тогда собирайся!

– Я собралась. Папа подбросит нас на машине.

Пять минут спустя «Опель» цвета «баклажан» уже рассекал полосу движения на проспекте Большевиков. Майор правил одной рукой, развалясь на водительском сиденье.

– Повезло тебе, Ритусик, что сегодня у меня отгул. Пользуйся. Что, говоришь, в шифровке было? «Последний день Помпеи»? Кхм! К чему бы? Геморрой один с этими искусствоведами, особенно когда сам в искусстве ни в зуб ногой. Проще десятерых урок скрутить.

– Не прибедняйся, пап. Ты в искусстве не хуже Пикассо разбираешься, уж я знаю…

За поворотом открывался прямой подъезд к музею. Семёнов сбавил скорость, и в этот момент из пристроившегося сзади «Форда» рубанула автоматная очередь.

Пули продолжали дубасить по загривку «Опеля». Семёнов выкручивал руль, как выкручивают кряжистый подберёзовик из грибницы.

– Пригнитесь! – крикнул с опозданием.

Рита, сидевшая впереди, уже припала к приборной доске. Семёнов, вокруг которого роились смертоносные пчёлы, направил машину к стоявшему перед музеем памятнику и распорол борт о кромку пьедестала. Автоматчики из «Форда»-тачанки прекратили шпарить ему вдогон и скрылись. Майор нажал на тормоз. Схваченные колодками колёса перестали крутиться, «Опель» юзанул от пьедестала к музейному крыльцу и остановился в шаге от какого-то иноземца, превратившегося в соляной столп.