Александр Самойленко - Долгий путь домой

Для погребения всё готово. Мужики с помочами и лопатами ждут… Рядом с ними распорядитель процедуры. Это знаменитый в местных окрестностях Михалыч, как солидно написано на двери его конторы «координатор-смотритель кладбища». Постояли молча.

Михалыч глянул на Грима, тот кивнул. Начали хоронить. Делалось всё быстро, сноровисто. Заученно.

Все слезы были выплаканы и все нервы сожжены давно. Жену Грима съел рак, и длилось это четыре года. Теперь осталось только закопать.

Сын с отцом, с Гримом, не ладил, а мать… Она давно была живой труп, он уже привык к этому, и стоял отдельно от гроба матери, и от отца в компании своих друзей. Эта компашка и была причиной жестокого разлада отца и сына. Грим исподлобья посматривал на потасканных тёлок, затянутых в леггинсы, выше пояса – топлес, с прическами – разноцветные волосы зачесаны на одну сторону с выстригом вокруг уха. Ну и, конечно, пирсинги где попадя. Сразу и не поймешь, кто они, шлюхи или клоунессы из училища циркового искусства. Парни косили под байкеров, все в коже, татуировках и тех же пирсингах. Сын Грима не отставал от них, и был даже в фаворе, потому что имел в личной собственности Ямаху.

Едва закопали, приладили крест и отступили от свежей могилы на асфальтовую дорожку, шлюхи-клоунессы начали перешептываться, похихикивать. Грим шагнул к ним, ударил сына тяжелым взглядом. Девки, слегка удивившись, мол, ты чё, пахан, дергаешься, заткнулись.

– Шваль, – четко сказал им Грим. Он ненавидел этих хиппующих акселератов. Ткнул пальцем в сына и добавил: – И ты шваль!

Выйдя за кладбищенские ворота, Грим сел на скамью у «офиса» Михалыча – «координатора-смотрителя кладбища». Посидел неподвижно и вдруг вдохнул судорожно, но во всю грудь, будто всплыл на последнем издыхании из удушающей глубины. Можно сказать, облегченно вздохнул. Всё. Не надо больше ходить в больницу, сидеть, маясь, у койки жены. Не надо выносить из-под нее дома, где она прожила еще полгода после выписки из больницы, не надо варить постылые супчики, которые она просила, но не ела. А если осиливала несколько ложек, тотчас начиналась рвота и затем тихий плач. Всё это ушло. Осталось только разобраться с вещичками жены, но соседка, всегда любезная Лизавета Семеновна, обещала всё как надо разобрать и пристроить в комиссионку. Сейчас Лизавета Семеновна хлопотала в его квартире, накрывала поминальный стол. Грим сидел на кладбищенской скамейке, дышал во всю грудь, думал…

Подошел Михалыч, сел рядом. Спросил:

– Налить?

– Нет, – отказался Грим. – Сейчас люди домой придут, помянуть надо. А вот вечером возьму пол-литру, пожарю картошку с колбасой, поглазею в телевизор и вырублюсь до утра. А утром… Это будет уже новый день.

– Утром другое дело. Утром будет уже легче, – с понятием поддержал Михалыч. – Это у всех завсегда так…

Через полгодапроцессия повторилась. И опять за катафалком шел Грим… Похоронили опять быстро, в закрытом гробу, без лишних слов – сын разбился на своей Ямахе. Приглашать в квартиру на поминки его компашку – «шваль» – Грим не стал, он был убежден, что это они угробили его сына – самим фактом своего существования рядом с ним, жизнью, которой они жили – бездельно, весело и нагло.

– Что за беда такая? – спросил его Михалыч, опять подсев на той же скамейке после похорон.

– На мотоцикле разбился. В фарш! Даже для похорон собрать не смогли. Принял дозу и погнал. Знаешь, на вираже по московской автостраде портрет губернатора на швеллерах стоит? Там под ним еще написано «Мы – вместе!»

– Ну…

– Так вот он в поворот не вписался и головой прямо в швеллер. Компашку его видал? Это они его к дури пристрастили. Суки…

– Да-a, компания гнилая, – согласился Михалыч. – Шваль, можно сказать.

Грим именно так и называл друзей сына, потому вскинул на Михалыча удивленный взгляд.

– Надо же какое совпадение. И я так ему говорил…

Михалыч искоса, незаметно разглядывал Грима, похоже, сострадал. Опять спросил:

– Налить?

– Щас налей. Отойти надо от всего этого. Вечером уж помяну его как надо.

Михалыч зашел в свой «офис». Вернулся со стаканчиком водки и огурцом. Грим врастяжку выпил, закусил. Поблагодарил:

– Вовремя поднёс. На душу легло.

– Слушай, я тебя тут давно заметил, – сказал, как спросил, Михалыч. – Еще до похорон жены. Смотрю, ходишь, ходишь…

– Есть к кому, вот и хожу, – сказал Грим. – Я здесь, так сказать, по течению жизни, всех своих перехоронил. Вот и сын к ним ушел. Здесь у меня жена, теща с тестем, друзья… Теперь я один здесь, а они все там. Вот и хожу, – повторил Грим. – Хоть рядом поселяйся…

– Не спеши, – посоветовал Михалыч. – Поселишься ещё. Это тоже будет. Только вовремя… А так заглядывай, если что. Без похорон, конечно. Посидим…

На сороковом годутеатрально-гримерной деятельности Грима в театр пришел новый главреж. У него был блестящий, будто мокрый, череп Фантомаса, пузо сытой, вальяжной «творческой личности», фактурный толстый нос, на котором мощно громоздились массивные очки в квадратной роговой оправе. Одет он был в черную рубашку, поверх неё голубой с шармом обвислый пуловер, зеленые вельветоновые джинсы, в кожаную безрукавку и шикарные английского фасона башмаки. Звали его Марк Моисеевич Гонопольский. Титул он имел «Заслуженный деятель искусств Удмуртской АССР». При этом новый главреж был молод и вдохновенно многословен. Не мешкая, он вызвал к себе Грима, кастеляншу, суфлера, гардеробщика и дядю Ваню – швейцара в ливрее, шитой золотой ниткой и с роскошными усами, который уже с полвека каждый вечер встречал зрителей у дверей театра. Все с лицами приговоренных к расстрелу сели рядком в приемной. Первым в кабинет «новой метлы» вошел Грим. Главреж радостно шагнул ему навстречу, положил свою жирную с короткими толстыми пальцами руку на плечо Грима, с фальшивым пафосом поинтересовался:

– Ну, как живут ветераны Мельпомены?

Гриму стало тоскливо. Он всё понял еще в приёмной, увидев скорбные лица «приглашенных товарищей». Сел за приставной столик, выжидательно уставился на заслуженного деятеля искусств Удмуртской АССР. Тот с удовольствием оплыл в кресло главрежа, неожиданно проворно кинул толстую ногу на ногу.

– Наслышан о вашем мастерстве сценического перевоплощения! – Новый начальник любил изъясняться пышно, но всё у него выходило как-то… дураковато, чего он не замечал. – Мне сказали, вы просто бог театрального грима.

Грим пожал плечами, что означало – дело свое знаем.

– Но! – Марк Моисеевич указующе вперил палец с перстнем в потолок. – Театр надо спасать!

– А что с ним случилось? – спросил Грим, начиная злиться на это трепло.

– Как что? зал-то пустует, – сказал, как уличил, главреж. – Вы тут гримируете-гримируете, одеваете-одеваете, монологогизируете, а зал пустой. Понимаете, о чем я?