Аякко Стамм - Право на безумие

Мужчина говорил так простодушно, должно быть, искренне полагая, что всё это очень важно и уместно. Демонстрировал при этом как бы в подтверждение своих слов и футболку, уже надетую на него, и рубашку, аккуратно уложенную в пакет, и рукава…, будто отсутствие этих весьма важных доказательств способно всё разрушить, поставить под серьёзное сомнение не только его слова, но и его самого. В то же время он настолько невинно улыбался, смущался и даже заикался, что Нюре почему-то вспомнился князь Лев Николаевич Мышкин, будто она его лично знавала когда-то и даже встречалась с ним однажды, аккурат по прибытии того в Петербург где-то «в конце ноября, в оттепель, часов в девять утра». Она даже произнесла невольно: «Идиот». Впрочем, не в голос, а едва заметным движением одних только губ, отчаянно надеясь, что этот странный попутчик не сумел-таки прочитать и отнести на свой счёт её нечаянного внутреннего восклицания. Ей как будто бы даже послышалось в ответ: «Я должен вам заметить, что я прежде действительно был так нездоров, что и в самом деле был почти идиот; но теперь я давно уже выздоровел, и потому мне несколько неприятно, когда меня называют идиотом в глаза. Хоть вас и можно извинить, взяв во внимание ваши неудачи» .

– Из-за границы, что ли? – почему-то спросила Нюра и тут же осеклась, встрепенулась как-то, будто сбрасывая с себя наваждение, навеянное известным романом.

– Нет! Вовсе нет, что вы! – ответил попутчик с чрезвычайной готовностью, и эта его готовность отвечать на все вопросы была удивительная и без всякого подозрения совершенной небрежности, неуместности и праздности иных вопросов. – Я не могу за границу, мне нельзя. Меня там непременно обманут, а то и поранят чем-нибудь.

Странный собеседник вдруг посерьёзнел, подался всем телом вперёд, поближе к Нюре и сообщил доверительно, будто самому близкому, самому поверенному душеприказчику. При этом его ребяческая улыбка куда-то исчезла, а в глазах заметалась нешуточная, по-детски тревожная убеждённость.

– Знаете, там ведь даже убить могут. Я читал…, мне многие говорили, как там убивают живых людей… безжалостно… беспощадно… Даже детей… Особенно детей! Сначала развращают, колют наркотиками, насилуют, а потом убивают. Нет, нет, мне нельзя за границу.

Его голос постепенно затихал, а к концу фразы вообще опустился до почти что шёпота. Но не угрожающего, не зловещего, аки змеиного, а страшного, преисполненного ощущением всамделишной, навалившейся отовсюду угрозы. Так деревенские мальчишки у ночного костра рассказывают дружка дружке ужастики, от которых волосы дыбом, стынет кровь, и вплоть до самого утра никак не идёт сон.

– Лумумбу убили…, Кеннеди убили…, в одном городе, в Израиле кажись, – я читал – всех младенцев поубивали…, всех до единого…

Троллейбус притормозил и замер на очередной остановке, впуская в себя свежую порцию пассажиров и выпуская на волю другую. Как вдох и выдох.

– Неправда! Зачем вы обманываете? Там не так, там хорошо, там красиво! Там много-много простора, там всегда светит солнышко и не бывает дождей…, бывают, конечно, только редко. Дети там гуляют свободно, где хотят, и никто их не убивает. Они скачут на лошадках и смеются от счастья, а тёплый ветер заплетает им в косы ароматные цветы и травы. Вы, дяденька, всё сами напридумывали. Не знаете, так и не говорите. Ведь не знаете же, не знаете? Ну, признайтесь, что сами всё придумали.

Девочка оторвалась от окна и подключилась к разговору взрослых, но отнюдь без какой бы то ни было невоздержанности или неучтивости, так что одёрнуть её или как-нибудь поругать за невоспитанность было ни в коем случае невозможно. Она говорила просто и свободно, будто с равными ей, как обычно спорят между собой дети, но однако ж с совершенно взрослым достоинством и убеждением. Мужчина же во время её столь неожиданного вступления всё смотрел на неё внимательно, изучающее, а как только та закончила, простодушно и весело засмеялся, подкупая и других компаньонов своим заразительным смехом.

– А вот и не признаюсь, не признаюсь, – отвечал он сквозь смех. – Вот и не придумал я ничего, не придумал, а сам читал в одной большой книжке. Это ты всё сочиняешь… и здорово сочиняешь, мне понравилось. Особенно красиво у тебя получилось про лошадок и цветы да травы в косичках. Очень здорово! Очень!

И он снова засмеялся как сущее дитя.

– А вот и нет. Вот и не сочиняю, – тоже смеясь, отозвалась девочка. – Я не умею сочинять. Что я вам, писатель что ли? Я же ещё ребёнок.

Они ещё немного похохотали и вдруг разом успокоились. А девочка заговорила уже серьёзно.

– Вот вы, дяденька, не знаете, потому что никогда не были за границей. А мне Джучи рассказывал, он живёт там. И обманывать он не станет, потому что Джучи – это сын Чингисхана. 55

– Кого?! – в один голос воскликнули в изумлении женщина и мужчина.

– Чингисхана – самого главного и самого великого монгольского хана, – совершенно серьёзно, с какой-то недетской гордостью ответила девочка и отвернулась к окну.

Троллейбус тронулся, и снова за оконным стеклом поплыли куда-то в сторону, набирая ход, кадры ускоренной киноленты. Но это уже были другие кадры. Угловатые глыбы зданий сглаживались, округлялись в незамысловатые формы древних курганов и сопок, площади раздавались неимоверно вширь, покрывались спешно, будто в анимационном кино свежей зелёной порослью. Люди же и машины исчезали вовсе, таяли как ненужные, портящие общую картину детали. Всюду, куда не глянь, простиралась бескрайняя, девственная в своей первозданности степь. Вот на вершину соседней сопки взлетел всадник на лихом низкорослом коне, постоял неподвижно с минуту, будто предоставляя случайным свидетелям возможность рассмотреть себя хорошенько, в деталях. Он оглядел зорким прищуром всё безбрежное, на много сотен вёрст просматриваемое пространство, свистнул лихо, по-соловьиному и помчался вниз с холма быстрее ветра. Следом за ним из-за кромки возвышенности сорвала невидимую преграду и потекла нескончаемой лавиной плотная волна кочевого людского моря. Вот уже весь огромный холм покрылся его пёстрым разноцветьем, уже долина у подножья наполнилась, забурлила диким неистовством стихии, кажется, вся видимая вселенная теперь содрогалась, изнывала под копытами лихих малорослых коней, а волна всё текла и текла, переваливаясь через гребень сопки. Орда.

Нюра вспомнила вдруг, как ещё школьницей переписывалась с мальчиком из далёкой диковинной Монголии. Было в те годы такое модное поветрие – интернациональная дружба навек детей из разных стран, объединённых общей коммунистической религией взамен разодранных в клочья древних, испокон веку сущих, традиционных. Была даже установка от верховных жрецов этого безбожного культа всячески развивать на местах, подкреплять всеми возможными несуразностями такую дружбу. Вот и Нюре достался по жребию мальчик из Монголии, и она со всей детской непосредственностью да октябрятской ответственностью принялась дружить изо всех сил. Мальчик ей попался хороший, искренний, такой же непосредственный, как и сама Нюра. Они подружились по-настоящему, писали друг другу письма, в которых рассказывали о своих странах, играх, увлечениях, мечтах. Монгольский мальчик с упоением и поэтическим азартом поведал тогда советской девочке о своей далёкой стране, об её истории, самобытности. Нюра всегда ждала его писем, с интересом читала их словно книгу, и рисовала в послушном ребячьем воображении диковинные картины древней бескрайней степи, в которой так беззаботно и весело шалить, которую во всю жизнь не обскачешь даже на резвой низкорослой лошадке. Как же звали того мальчика? Она уже не помнит, забыла, ведь это было так давно. Джучи… Кажется, его тоже звали Джучи… Сын Чингисхана – так вроде его имя переводилось на русский язык.