Валерий Граждан - Кровавая пасть Югры (сборник)

Визави начинал уголовку малолеткой с «бакланов» – хулиганской 206-ой статьи. «Чалился», то есть пребывал в местах «не столь отдалённых» более двух десятков лет в сумме. Первый червонец «баклан» досиживал уже «козырным фраером», «поднявшись на взросляк», то есть во взрослую зону. Ещё накануне отправки бывалые арестанты предупредили молодого зэка о «прелестях» этапа: приклады, собаки и проблема на сортир. Поэтому ещё за сутки большинство осуждённых не ели и не пили.

На этапе их высадили в тупике невесть какой станции из «вагзаков» – вагонов для заключённых («столыпиных») и усадили неподалёку от товарной станции на корточки. Мирон вздумал справить по ходу дела большую нужду. За что на него шикнули зеки: «Ты чё, падла, совсем фаршманулся! Вали подалее!» И парень, было привстал с корточек, чтобы отойти в сторону. Но тут же получил удар прикладом по рёбрам. Заорал конвойный: «Сидеть, гад! Ещё дёрнешься, – пристрелю!» Все ржали, а Щербатый заскрипел зубами от боли и обиды, а головой тут же ударил обидчика в бок. Бедолагу мигом затравили собаками и били сапогами. Вертухаи – охранники делали это в охотку, даже не дав одеть парню штаны.

В довершении нарушителя порядка занесли в кондуит. А это гарантировало ему увеличение срока и «особняк» (особый режим заключения). Блатные ржали: «Высрался на эшафот» и схлопотал полосу в ксиву!» А красная полоса в документах – ксиве арестанта-отметка о склонности к побегу.

В тюрьме-пересылке отлёживался в больничке. Считай – повезло. Могли и вовсе пристрелить. В пересыльной тюрьме подолгу не держали. И для него этап продолжился опять в вагоне – «столыпине» до самого Нерчинска и новой пересылки через Якутск.

А уж от него был самый страшный перегон на этапе: по льду Лены. На носу был 1926-ой год. Голодали все в России, а уж зэкам и подавно не ахти чего перепадало. Спали на лапнике, прямо на льду вдоль берега. Иногда в каких-то заброшенных бараках. Бежать было бесполезно: верная смерть. Волки преследовали конвоируемых доходяг буквально по следам. Охрана не обращала на них внимания.

Всё происходило как в немом кино. Кто-то, совсем обессилев, падал на лёд. Сознавая бесполезность своих действий, охранники нехотя пинали обречённого. Действовали скорее для порядка. И оставляли волкам. Пойма реки оглашалась диким смертным криком заживо раздираемого в клочья заключённого. Колонна замирала от ужаса. Было отчётливо видно, как исчезал в окровавленных пастях только что живой человек. Он сопротивлялся своей ужасной смерти до конца.

Затем слышался окрик конвойного: «Ну чего рты раззявили! А ну, пошёл, пошёл!!» И люди шли. Подгоняемые более волками, нежели штыками. Блатные отбирали у «мужиков» последнюю птюху (кусочек) хлеба. И, если у кого на этапе обнаруживался «подогрев» в виде еды или одежды, то всё это почти целиком переходило паханам и фраерам. Пытаясь сопротивляться, «мужики» не из блатных получали «перо в бок», то есть финку или заточку. Раненый и ослабший упав, почти сразу исчезал в пастях стервятников. Тайга оглашалась следующим душераздирающим воплем. Весь путь этапируемых был усеян костьми. Смерти на этапе списывались. Случалось на станциях пересылки охрана смеха ради и «для отчёта» (принял столько-то, сдал одинаково) прихватывали пьяных и бродяг.

Итак, заключённые постигали сотни вёрст до своей зоны. Нередко прибывший этап осуждённых делили на несколько зон. Оставшиеся уходили ещё дальше к Полярному кругу. Кто-то вернётся назад…

Второй, последний побег Щербатый сделал из зоны, коих в Забайкалье не счесть. Путь одолел немалый. Самое трудное осталось позади. Теперь ему любой ценой следовало одолеть свой последний этап, но уже к вольной жизни. Так что волю, он почти осязаемо, почти болезненно чувствовал. Сидящий у костра говорил нарочито откровенно, как бы бахвалился. Самые кровавые эпизоды чуть ли не смаковал. Теперь, как ему казалось – всё позади. Да и возраст: месяц назад гражданину Сивкову минуло пятьдесят. Если что осталось от жизни, то огрызок лет в двадцать, не более. Рудники и лесоповал здоровье вряд ли укрепляли.

Война для зеков была не менее смертоносной, чем на фронте. Полегло не меньше, чем от пуль на фронте. А потом, если и были разнарядки от ИТУ на передовую, так туда брали далеко не всех. Хотя никто от них не скрывал, что направляют в штрафбаты. А там, ясное дело: «Смыть кровью преступления перед Родиной или умереть!» Многие, отчаявшись терпеть голод и постоянные издёвки от режима, просились на фронт. Но лес тля фронта был ценнее их жизней.

Теперь всё продумано: следов и свидетелей не оставлять. Хватит «толкать порожняк» и сюсюкаться. Ещё год – полтора в лесхозе, а лучше в экспедиции – там можно выправить нормальный документ, пока достанет тот, что припас в схроне. А в воровском общаке ему причиталась приличная сумма. Да в заначке «закурковано» тоже немало. Там же хранилась «ксива» – документы, по которым он «трудился в условиях Крайнего Севера», так, что безбедная старость ему обеспечена. Хватит «рога мочить» (сидеть срок) по зонам и тюрягам. И будет он по блатным понятиям – «прошляком», вышедшим из дела честным вором.

Для себя он всё решил, и моя персона его интересовала не более чем мышка кошку. А скорее как пресловутая «корова» или «кнсерва» для съедения при коллективном побеге ЗЭКов из глухоманного пенитенциария, что на языке юристов и есть та самая «зона». «Корову» вели с собой изначально как соучастника побега, но резали и свежевали для съедения при необходимости. На роль «коровы» предполагали кандидата ещё при подготовке побега. Случалось, что и подкармливали «для привеса». Кровь и мясо убиенного затаривали в рацион оставшихся «паханов» для поддержания сил и продления задуманного маршрута.

В любом случае по замыслу Щербатого мои запасы и оружие доставались ему. А карабин позволит достать нехитрую одежонку с любого таёжника. Теперь уж его план не должен сорваться. Это был последний шанс выбраться живым и дожить оставшиеся годы на воле. И он перегрызёт горло любому, кто окажется на пути.

Ещё в первые полтора, относительно снежных месяца побега, свою доля зоновских «коров» – «консерв» была съедена. После такого дележа «трапезы» по не писаному закону уголовников все расходились. Побег продолжали в одиночку. Всё просто: уж больно велик был соблазн превратить оставшегося попутчика в очередную «консерву» уже втихую. Слышал я об этих «традициях», а по-сему держался как мог настороже. Мирон у разведённого накануне мной костра, я же, пристегнувшись ремнём к суку дерева.

Тогда я сидел, устроившись на лапнике лиственницы. Там же было собирался поспать. Но «соседство» напрочь исключало любую попытку сделать это. Поэтому, слушая Щербатого, меня одолевало желание сделать ВСЕГО один выстрел ему в голову и заснуть тут же у пахучего ствола.