Валида Будакиду - Пасынки отца народов. Квадрология. Книга третья. Какого цвета любовь?

Аделаида?! – чужой, но в то же время удивительно родной голос то ли померещился, то ли правда позвал по имени…

Огромная толпа, казалось, готова была разнести новый гастроном на кирпичики.

Правда, «гастрономом» первый этаж девятислойной серой постройки назвать можно было очень условно. Там давно перестали водиться даже солёные огурцы в огромных пятилитровых банках – последние обитатели столь скромного пристанища. На самом деле эти гигантские, похожие на кабачки мягкие овощи были совершенно несъедобны. Они кислили и солонили рот одновременно, но больше ничего не делали. Казалось, что производители не то, чтобы забыли кинуть туда хоть хвостик лаврушки или чесночка, они ещё и сам нестойкий запах огурца тщательно выбивали из готового изделия. Но их покупали. Покупали с удовольствием, потому что если жёлтый кормовой огурец разрезать напополам, аккуратно выгрести из него, похожие на тыквенные, огуречные семечки, то шкурки вполне можно было добавить в салат – винегрет, где по рецепту Анастаса Микояна настоятельно требовались «две-три» штуки одноимённого продукта. Если даже не строгать винегрет, то пятилитровая банка – остродефицитный товар, особенно осенью, когда хорошие запасливые хозяйки крутят консервы на зиму. Крышки тоже снимали аккуратно, потом помятые края расправляли на специальном приборе и снова закручивали банки с уже новым содержимым. Некоторые хозяйки клеили на свой продукт надписи, дескать, так и так, такого-то числа, такого-то года мною, мол, закручено пять литров яблочного варенья. Некоторые, уверенные в себе и своей памяти, которая «не подведёт», не делали этого. Поэтому довольно часто на варенье из белой черешни с лесными орешками стояла этикетка с изображением изогнутого огурца с жёлтым цветком на верхотуре. Зимой хозяйки в полутьме подвала путались и вполне могли к жареной картошке вместо баклажан с помидорами открыть сладкие груши того же цвета.

Именно эти банки сперва потеснили все остальные товары общего потребления – твёрдые как камень конфеты, страшные компоты, печенье в жёлтых пачках по двадцать копеек под названием «Пионер». По всей видимости, сперва съели «Пионера», и приступили к огурцам. Их тоже не замедлили оприходовать. Когда кончились расставленные вдоль всего магазина гигантские зелёные банки, витрины просто прикрыли металлическими листами с надписью «Нет ничего». Продавцы продолжали ходить на работу, обменивались вязальными секретами и учились распускать старые вещи, чтоб не рвалась нитка.

Хлебные очереди начали занимать с шести утра. Потом, не дожидаясь, пока серый фургон разгрузят, кидались к водителю. В этой суматохе кто совал деньги, кто просто хватал буханку, впиваясь в неё ногтями, но до прилавка хлеб не доходил. Горожане так и не научились стоять в очереди. Поэтому за хлебом посылалось самое сильное семейное звено. «Звено» могло на секунду выскочить из адова котла, забросить добычу в мешок ожидавшей его снаружи дражайшей половины и снова нырнуть в котёл. Так, если постараться, вполне можно было насобирать шесть-семь буханок за привоз. Казалось, изменилась не сама жизнь, а изменилось всё вокруг: асфальт стал ещё более дырявым и тёмным. Штукатурка на домах совершенно облупилась и обнажила куски металлической арматуры, напоминающие рёбра убитого гигантского животного. Сами лица людей стали ещё мрачнее и жёстче. Если раньше считалось опасным выходить из дому молодой девушке и признаком дурного тона, то теперь стало опасно выходить всем и вообще и днём, и ночью, и в сумерки. Люди стали ещё более обозлённые, но теперь, казалось, все их мысли и злость направлены в какую-то другую, непонятную сторону. Появились разговоры о выходе из состава СССР. Они казались ужасно смешными и наивными. Особенно, когда кто-то совсем зарвавшийся обещал, что «вот скоро придут американцы, которые всё возьмут в свои руки». Слово «американцы» звучало смешно, как придут гип-по-по-та-мы… но вкладываемый смысл был – «спасители», как «ангелы». Ругали Горбачёва и мечтали о Ельцине. Его фамилию произносили как Элцын, с уважением и надеждой. Рассказывали о студенческих демонстрациях в Большом Городе, о волнениях в университете. В маленьком и затхлом Городе ничего особенного не происходило. Только Горожане стали жить в постоянном ожидании чего-то глобального, никак по своим масштабам не уступающего Тунгусскому метеориту.

На фоне этого, так внезапно наступившего образа жизни вдруг появилась колбаса. Красивая, туго набитая копчёная колбаса! Она лежала на прилавке живым соблазном, маня блестящими коричневыми боками, и распространяла потрясающий аромат дыма, мяса и свежих специй. На неё ходили смотреть, как раньше на рыбнадзор, приехавший на плотину. Кивая головами, перешёптывались, не сводя с предмета вожделения восхищённого взгляда. Насмотревшись вдоволь и набравшись новых ощущений, первые ряды отступали. За ними подходили вторые, третьи и так далее. Люди в серо-чёрной одежде внимательно и вожделенно смотрели на срезы колбасы, как если б перед ними красовались осколки античный статуй, пролежавшие в земле много тысяч лет. И вдруг толпа медленно расступалась. Она всегда безошибочно, спинным мозгом чувствовала, когда это надо сделать. Екатерина Вторая в настоящей болоньевой куртке мышиного цвета, или сам граф Меньшиков, нервно позвякивая в кармане ключом от «Жигулей», гордой походкой приближались к сонной продавщице. В толпе начиналось оживление. Люди подталкивали друг друга локтями и, шёпотом переговариваясь через несколько голов, не сводили с вновь прибывших покупателей недоумённого взгляда. Эти люди шли покупать колбасу! Колбасу, которая, когда они засыпали, называлась «Сервелатом» по три с хвостиком за кило, вдруг стала «Сервелатом» по пятнадцать рублей за кило, потому что была какая-то «кооперативная». Это потом люди привыкли и перестали обращать внимание на сказочный прилавок посреди стерильно пустого магазина, словно поставленного сюда инопланетянами только для того, чтоб показать бутафорские образцы своей необыкновенной пищи.

Там же, рядом с колбасой лежали пачки неземных сигарет «Честерфилд». Они были в твёрдой упаковке, не мятые и с большой английской буквой «Ч». Что замечательно – сигареты, хоть и были на десять рублей дороже колбасы, но их брали чаще! И вовсе это не объяснялось любовью к курению. Это объяснялось любовью и уважением к себе! Потому что, ну колбаса? Заплатил ты пятнадцать рублей за килограмм из своих девяносто рублей зарплаты, принёс домой, сделал себе и семье по два бутерброда и съел. И кто тебя видел? Только воспрявший ото сна работник торговли, да очередь глазела минут десять, пока продавщица выделывала воистину цирковые шалости с нанотехнологиями, потому что совсем не обвесить она не могла, у неё бы тогда схватило живот, а приватизировать сто граммов от такой дорогой колбасы было очень страшно. Купленная пачка сигарет была надолго! Если постараться, то на очень долго. Выкуриваешь в своё удовольствие настоящий «Честерфилд», засыпаешь в красивую коробочку «Приму» без фильтра – и опять пачка новая! Только ни в коем случае нельзя ходить по улице с только что купленной пачкой в верхнем кармашке рубашки, потому что в Городе стрелять у незнакомых прохожих сигареты – признак аристократизма и хорошего тона. То есть, приобретая пачку, надо её спрятать глубоко в карман, или если ты рассчитываешь произвести впечатление на прохожих – положить в карман рубашки, чтоб её было видно. Будешь идти по дороге, и тебя будут все останавливать и просить дать покурить. Отказывать просящему нельзя! Тем самым ты унижаешь и издеваешься над ним. У тебя не сейчас, так потом – чрез час, через день, неделю, могут возникнуть большие проблемы! Зато когда пересыпешь «Приму» – и самому приятно – красивая пачка в кармане, и все знают, что ты покупал и курил эти элитные сигареты.