Валида Будакиду - Пасынки отца народов. Квадрология. Книга третья. Какого цвета любовь?

И всё-таки Аделаида попала к Фрукту домой ещё раз. Это вышло почти под Новый год.

К тому времени Аделаиде совершенно разонравились предновогодняя людская суета и радостные приготовления к празднику. Всё казалось искусственным, придуманным и ненастоящим. В конце декабря как раз заканчивалась вторая четверть. Окончание четверти было чем-то сродни финишной прямой, когда надо выложиться по полной, но редко когда что-то удаётся наверстать. Обычно зрители смотрят старт и с первых же мгновений определяют, кто в фаворе. Никогда середнячок не выбьется в лидеры, хоть изорви он себе жилы. У учителей якобы «предварительные» оценки обычно бывали готовы и выведены за неделю до окончания учёбы. Под занавес спрашивали только тех, кто поднимал руку и хотел «исправить» с «троечки» на «четыре», или, как говорилось, «подтвердить отметку». «Исправлять» «четыре на пять» бывало уже поздно, потому как учителя считали, что «учиться и показывать себя надо в течение учебного года». Как говорила Малина – «перед смертью не надышишься». Ах, как она была права! Окончание каждой четверти с «четвёрками» было «смертью» для Аделаиды, хотя и каждый вторник тоже можно было назвать «репетицией к похоронам». Но папа считал своим долгом именно в конце полугодия приходить в школу ещё чаще, практически каждый день. До самой последней секунды самого последнего урока он ходил в мрачнейшем настроении с лицом грубо кастрированного кота. В такие дни мама громче обычного грохала посудой и ещё чаще хваталась за «бедное сердце». Она говорила, что её гипертония «стала хуже». Без того скудные два часа Аделаиды перед телевизором в канун Нового года аннулировались окончательно. Все посторонние беседы прекращались. Говорить можно было исключительно на темы уроков, оценок, «исправлений положений» и «оставании за бортом». То есть считалось, что вроде как Аделаида была обязана «мобилизовать все силы» непосредственно на «исправление положения» за последнюю неделю. Мобилизация напоминала военное положение, вставать предназначалось в шесть утра и повторять перед школой на свежую голову. «Повторение – мать учения», – немного не в рифму, зато отражает суть дела. Аделаида как «положено» ставила будильник на шесть утра. Она часто его засовывала под подушку, потому что он звонил так резко и так противно, разрывая на клочки самый сладкий сон, что у неё от неожиданности сердце подскакивало куда-то в область горла и билось именно там. «Свежая голова» в ту же секунду начинала нестерпимо болеть. Аделаида дёргала за верёвочку, чтоб зажечь над кроватью «бра», затаскивала прямо в постель учебник химии и в сотый раз рассматривала специфическую реакцию на кислоту с лакмусовой бумажкой. От этих «повторений» во рту тоже становилось кисло, а лакмусовая бумажка расползалась и троилась.

Оценки за полугодие уже были выставлены, папой из журнала аккуратно выписаны, генералиссимусу доложены, Аделаида выпорота. Это другие родители узнавали об успехах своих чад на родительских собраниях, когда бывало уже «поздно». А мама и папа не нуждались в оповещениях. Они всегда были в курсе всего и знали не только о своих детях, но и о чужих. Ни мама, ни папа принципиально не ходили на родительские собрания.

Кого я там не видела? – удивлялась мама. – Я всё знаю! И про всех и про тебя – тем более! Мне кто-то что-то новое может сказать?! Да! Как же!

Ну, я же лучше знаю, не правда же! – любила повторять она. И неважно, о чём шла речь: о правилах ли правописания в русском языке, о методах удаления «остеобластокластомы с последующей пластикой встречными лоскутами кожных дефектов», или об получении «каменного угля путём пиролиза». Мама всегда знала лучше. И мама была полностью уверена, что её дочь, несомненно, «самая лучшая», однако в этом должны были ежедневно, ежечасно, ежеминутно убеждаться все.

Как ты легко скатилась на «четвёрки», – кричала мама, – так же легко ты скатишься на «тройки», потом на «двойки» и пойдёшь в ПТУ! Только там твоё место! Все твои одноклассники, которых я за людей не считаю, станут студентами, а ты останешься за бортом! А я тебе добра желаю и хочу, чтоб ты была блестящая! Чтоб тебе завидовали! А ты, как можешь, позоришь меня!

Если в табель всё же попадали «четвёрки», мир становился чёрно-белым. Точнее – серым. В старших классах эти самые «четвёрки» стали там появляться всё чаще и чаще, каждую четверть. Обенно обидно было за вторую четверть, так как приходилось начинать каникулы с испорченного Нового года.

Мама с папой 30 декабря молча, с остервенением убирали квартиру. Они скребли углы, неврастенически и судорожно снимали занавески. Занавески за что-то цеплялись, они их рвали на себя, образовывались дырки. Мама их тут же бросала в ванной на пол, чтоб дождаться вечера, когда пойдёт вода, и начать их стирать. Тридцать первого же декабря, прямо в канун Нового года папа сам наряжал ёлку. В такие дни ни в коем случае нельзя было не только громко смеяться, но и улыбаться не стоило, потому что «дело плохо». Наряжать ёлку Аделаиде не разрешали, потому что она опять «отвлекалась», только от чего, было не понятно. На ёлку пала вешал стеклянные игрушки, вату вместо снега, и вниз ставил небольшого пластмассового Деда Мороза. Елка получалась красивая, очень красивая, а от этого особенно грустная и трогательная.

В центре Города, в парке около Горсовета тоже ночью наряжали тощую, длинную сосну. С неё клочьями свисала грязная вата, видимо, из разорванных очень давно больничных матрасов, и две-три мокрые бумажные гирлянды. Их почти всегда к вечеру утаскивали местные весельчаки то ли для того, чтоб украсить ёлку у себя дома, то ли просто для потехи. Обычные лампочки красили масляной краской в красный и зелёный цвета, и такая цепочка разноцветных огней бросала на облезлые ветки с длинными иголками тусклый холодный свет. В парке на площади Ленина, прямо напротив Горсовета, как, собственно, и везде, где росли деревья просто так гулять без дела было особенно небезопасно. Через него старались не проходить, чтоб срезать дорогу, когда нужно было сходить в гастроном. Женщины и особенно девочки предпочитали ходить в обход, а мужчины ходили. Под Новый год же, когда все «випимши», даже приближаться к этому району было страшно. Поэтому очумевшая от столь невиданного к себе внимания и ощущения собственной значимости одинокая сосна гордо стояла в центре парка, стараясь не поддаваться мокрым порывам ветра, ничего не слыша и не видя, кроме себя, стояла как живой памятник влюблённому в себя Городу.

Ожидание неземного Новогоднего волшебства у Аделаиды сменялось столь же неземной тоской, когда часов в одиннадцать вечера, повесив не глаженные занавески на место, чтоб они «отвиселись», мама начинала «накрывать на стол» и вместе с праздничным винегретом клала мелко струганную квашенную капусту с морковкой в эмалированной оранжевой миске. Она нарезала туда лук и поливала подсолнечным маслом. Аделаида ненавидела подсолнечное масло, эту старую миску с отбитой эмалью и мелко рубленную капусту заодно. Аделаида любила другую капусту – красненькую, солёную с бураком, когда кочан резали только на четыре части. Но, сколько она не просила маму хоть разочек засолить для неё такую красненькую, мама неизменно отвечала одно и то же: