Валида Будакиду - Пасынки отца народов. Квадрология. Книга третья. Какого цвета любовь?

– Очё-ё-ём!

– Не ори! Подумаешь! Боюсь я тебя! Оо-о-й, как страшно! Дура ты дура! Дурой родилась, дурой сдохнешь! Тогда зачем он тебя подвозил, скажи пожалуйста?! Кто кого просто так подвозит?! Он хотел узнать, где ты живёшь! Понимаешь?! Значит, ему это было надо! Ты меня в могилу сведёшь! Вставай, иди, жри! Потом поговорю с Лилией Шалвовной, посмотрим, чем это всё закончится! Сволочь ты, Аделаида! Позавчера педсовет был, я так там разнервничалась, так разнервничалась, думала, один выходной отдохну, отдышусь. Какой там! Больше никогда, никуда одна не поедешь! Сидишь себе дома, и сиди! Ох, как сердце опять закололо… Вот опять приступ начинается… Вызывай, сволочь, «скорую», пока я не умерла. Вызывай, может, ещё успеют…

Вечером Лилия Шалвовна позвонила сама. Мама, несмотря на то, что этот «врач» знакомый именно Лилии Шалвовны, не кричала на неё, а разговаривала на редкость культурно, и даже не держалась за сердце правой рукой и не делала громких, глубоких вдохов, какие делала, когда хотела показать, что «дыхания нету». Завуч удовлетворила мамино любопытство, это было ясно, потому что мама к этому вопросу больше не возвращалась. Только сказала:

Шарф этот вонючий не забудь отнести! Фуф! Вся квартира от него табаком провоняла!

Значит так: я ухожу ко второму уроку, тебе ставлю вот здесь на табуретке боржом с молоком. Начинай пить прямо сейчас, а то потом остынет. Пусть немного горло обжигает, это хорошо, чтоб микробы погибли. Папа сегодня в две смены. Я к двум уже вернусь. Всё. Лучше поспи. Смотри, не вздумай включить телевизор, пока вылечатся, ещё неделю читать не сможешь, совсем выйдешь из колеи и останешься за бортом! Потом в колею или войдёшь, или не войдёшь, догонишь, или нет – не известно. Все над тобой будут смеяться и говорить: а-а-а! Это – та самая Аделаида, которая так легко скатилась на «четвёрки», потом на «тройки» и теперь на «двойки»! Всё, я побежала. Встань, закрой дверь!

У них в доме была огромная амбарная задвижка. Чтоб каждый раз не запираться изнутри на ключ, вся семья пользовалась именно задвижкой. Зрелище было, конечно, не очень эстетичное, но надёжно!

В первый раз в жизни у Аделаиды столько дней не падала температура. Она всё помнила до мельчайших подробностей, но как-то издалека и не всерьёз, как будто в кинотеатре показали очень страшный фильм, даже страшнее, чем «Миллион лет до нашей эры» с гигантскими черепахами и динозаврами, а теперь сеанс закончился и можно идти домой. И вот она дома, со своей температурой, боржомом с молоком и невыученными уроками. Мама ушла. Сразу стало очень тихо и неприятно. Аделаида очень редко оставалась дома одна. Она прислушивалась к незнакомым звукам, и ей было странно, что она их раньше не замечала. Она никогда даже не думала, что часы в прихожей могут так оглушительно тикать, что холодильник включается так громко и неожиданно. А в соседней комнате, как в далёком детстве, кто-то ходит, и половицы под ним скрипят и стонут. Столько лет прошло, как она отрезала себе «немножечко материалов» на платья куклам из маминого узла, спрятанного на дне шкафа, а всё словно было вчера: и тряпочки на дне коробки из-под китайского термоса, и перекошенное от злости мамино лицо, и кизиловая палка для взбивания шерсти.

«Нее-ет, – решила она, – на этот раз в шкаф я не полезу! Мне до сих пор папа очень жизнерадостно напоминает: „А помныш как ти мамини атрезы парэзала?“ Папе теперь это смешно, Аделаиде до тошноты мерзко. Правильно, нечего лезть в шкаф, если я туда просто не помещусь! Но почему-то страшно… очень страшно… Как будто кто-то рядом в спину дышит. И шевелится. Может, мне встать и походить по квартире? И всё равно страшно… Ходить тоже страшно. Может, что-нибудь съесть?» – но есть не хотелось совсем.

Она села. Голова была пустая, как круглая коробка от торта, под которую она раньше мечтала поймать воробья. При мысли о торте её затошнило. Особенно эти сладкие маргариновые розочки – бр-р-р! Подошла к зеркалу. Странно… лицо стало как будто уже и длиннее… Кожа какого-то землистого цвета… Растрёпанное толстое, зелёное пугало… Как странно – родиться один раз и всю жизнь видеть в зеркале одну и ту же картину! Дурацкая байковая ночнушка почти до пят. Она в ней похожа на бегемота в чехле. Ничего! Надо привыкать! Этот Владимир Иванович, он вроде посоветовал обратиться к врачу и что-то там женское обследовать… Как противно! Как мерзко и гадко звучит слово «женское»! Бывает человеческое – это почки, лёгкие, зубы, – и «женское». Даже в разговорах, когда говорили про женские болезни, никогда не произносили вслух её название, как в открытую говорили, например, «воспаление лёгких», «грипп», а произносили едким шёпотом: «Не знаю! Что-то там по-женски!». Неприличное, грязное и постыдное… Так что он говорил? Доктор из морга. Вроде как у неё какие-то проблемы, и вроде как если их вылечить, то вроде как она похудеет. Ну то, что этой самой маминой «тра-ля-ли» не бывает по нескольку месяцев, это, конечно, замечательно. Ведь при одном воспоминании о боли и тряпках, которые надо замачивать, а потом стирать, можно рвать собственным кровавым ливером неделю. Но, а вдруг правда, что если что-то там подлечить, то не будет усов и такой волосни на руках? Какая тут связь – волосы на руках и вес? Или он что-то путает? Он же сам сказал, что не гинеколог, а хирург. Ну, и откуда он про женщин знает? Странный, очень странный этот Владимир Иванович! Разговаривает не так, как все, вид у него тоже… Вот интересно: почему всем стыдно, а ему не стыдно? Почему он даже не пытался заигрывать? Конечно, он старый, у него волосы на висках седые, однако всё равно: у нас в Городе даже самые старики рассматривали девочек с головы до ног раздевающим взглядом, задерживаясь на груди, начинали топтаться на месте, противно и часто дышать, рассматривали всегда и везде, совсем не стеснялись, что кто-то ещё заметит, как они смотрят на девочек… Владимир Иванович не смотрел. Он даже разговаривает по-другому. У него совсем нет акцента! Ведь те, кто родился и вырос в Городе, даже русские, совершенно не знающие национального языка, говорили «акая» и вместо «ы» произносили «и»: «машина», «пачэму?», «каторий?». Они все гордились тем, что неправильно говорят, некоторые даже старались ещё сильней коверкать язык. Может, Владимир Иванович нездешний? Тогда откуда? Что он тут делает?

«Ах! – Аделаиду вдруг вспомнила. – Стыдоба какая! Ведь его шарф до сих пор у меня! Как неудобно! Мама-то его упаковала в целлофановый пакет, потому, как она сказала – он „вонял сигаретами“, но мне казалось, что и в машине, и сам шарф пахли лимоном с ванилью и может капельку сигаретами. Теперь этот белый шарфик лежит в коридоре на дне шкафа! Надо же его вернуть хозяину!.. То есть – если захотеть, можно сейчас сходить в больницу. Одеться и сходить. Чего дома одной лежать?! Звуки разные слушать. И… и заодно можно спросить, откуда Владимир Иванович приехал! Нет, это дело десятое – откуда он приехал и всё такое. Мне это вообще не интересно. Главное – отдать чужую вещь хозяину».