Валида Будакиду - Пасынки отца народов. Квадрология. Книга третья. Какого цвета любовь?

Голос никогда роли не играет! Так говорил Фрукт и это, скорее всего, действительно так!

«Высоцкий скорее всего очень высокого роста. Красивый. Наверное, блондин и любит ходить на охоту», – она поймала себя на мысли, что думает о каком-то неведомом и неизвестном певце Высоцком так, словно бы он живёт в квартире дяди Вано за стенкой. Однако Фрукт был абсолютно прав: этот поэт оказался гораздо ближе, чем сосед дядя Вано через стенку. Он давно жил прямо в её комнате, в её вещах, в её делах, поступках.

Аделаида хорошо помнила, что она ощутила, когда с трудом разбирая на серой бумаге ещё более серые буквы, прочла первое на выбор стихотворение. Это было чувство обидного, недоумённого удивления. Ведь всё, о чём говорил Высоцкий, было так просто, так до примитивности элементарно, всё было очень понятно и она сама соглашалась с каждой его буквой. Оставалось только удивляться – как она сама до этого не додумалась! Точнее, даже в глубине мозгов додумалась, очень давно и додумалась и знала, но высказать с такой точностью, стройностью, логически завершённо, почти как математическую формулу эти чувства, эти мысли всё равно никогда бы в жизни не смогла! А Высоцкий мог! Нет, он даже не сказал. Он так выдыхал. Это была его среда обитания. Он так жил, а не выссказывал для кого-то что-то. В его запрещённых стихах не было ничего заумного, как на уроке литературы говорили, о совершенно непонятных стихих и непонятно как рифмованных и чем заканчивающихся. И тогда учительница объясняла, что «поэт даёт возможность читателю додумать самому его мысль». Но иной раз Аделаида была просто уверена, что у того «поэта» никакой особой мысли-то и нет! Он просто затруднился в подборе рифмы, сунул чёрти какое слово, которое более-менее в конце строфы подошло, а ты должен на уроке делать «разбор произведения», типа «что он этим мог хотеть сказать»? А ничего не хотел! Кроме Сергея Есенина, совсем не обласканного Союзом невнятных писатетей, ей вообще не были понятны ни мысли, ни чаяния «поэтов современности». Чего-то там заумного накручено, накручено…

В целом, то ли Аделаида читала невнимательно, то ли не очень любила поэзию, но всё, что она до этого встречала, только рисовало в её воображении красочные полотна. Конечно, написанные классиками жанра, великими художниками, но они уже были доработаны и закончены. Они уже лежали перед ней на книжной странице ровными столбиками – в деревянной позолоченной раме, иногда массивные, иногда лёгкие, абсолютно готовые и покрытые защитным слоем. Читай, смотри, восхищайся. Или страдай. Это когда стихи особенно про несчастную любовь. Хочешь – радуйся – это когда про нашу Советскую страну, её великие достижения, счастливую любовь и про колхозников, засыпавших в элеватор много тонн зерна, потому колхоз и передовик. Хочешь – гордись и радуйся одновременно, когда про нашу опять страну и счастливую любовь. Высоцкий вёл себя совершенно не так, посему странно и непонятно. Он подходил к тебе – высоки блондин с крупными выразительными чертами лица и длинной прядью волос на газах, присаживался рядом с тобой на кухонный табурет, клал руку тебе на плечо, и, отхлёбывая горячий чай из огромной чашки, неторопливо рассказывал о себе, о своих друзьях, о мире. Он делал это с таким доверием, с таким чувством, как умеют только самые близкие. Он не боялся остаться непонятым, он не боялся быть осуждённым, не выдавливал из себя подходящую рифму. С ним могли только не согласиться, но не понять не могли. Устав, Высоцкий говорил: «Вот я и открыл тебе сегодня, что успел. Если хочешь – возьми карандаш и сделай на листе маленький набросок; а хочешь, выбери для себя масляные краски и пиши на холсте!». И надо было думать, очень много думать, прежде чем начать рисовать: какой он – его иноходец? Гнедой, белый или в яблоках? Или это не играет никакой роли, главное, что он не может себе изменить! Он даже сбрасывает жокея и мечтает бегать вольным в табуне, но «не под седлом и без узды»! С другой же стороны – мало ли куда может ускакать этот необузданный конь?! Если на него нет команды и управы, если все так будут делать, то к чему мы придём?! С одной стороны – соседки, натирающие во дворе около крана алюминиевые кастрюли до состояния серебра, чтоб выглядеть «хорошими хозяйками»; с другой – стенгазета, сбор макулатуры с «товарищем» и всей школой, тут же Ирка в оранжевых бриджах с голыми ногами, опять же мамино вечное «ты обязана быть лучше всех!» и «не сутулься! Я тебе сказала!». У Высоцкого – ветер, никому не подвластный иноходец. Это всё параллельные миры? Цель жизни – научиться безболезненно переходить из одного в другой? А если ты не хочешь? Почему нельзя иметь свой, собственный мир? Почему это наказуемо всеми сторонами одновременно?

Как ни странно, но Аделаида стихи Высоцкого запоминала с потрясающей лёгкостью. Это то, что задавали по литературе на дом, она начинала заучивать за три дня вперёд и всё равно, когда её вызывали к доске, запиналась и пропускала куплеты. А Высоцкого она могла цитировать до бесконечности. И каждый раз она восхищалась тем, как он умел отсекать лишнюю пыль с мыслей – алмазов, отсекать лишнее с чувств и шлифовать из всего этого бесценные бриллианты! Эта серая стопка потрескавшейся по краям бумаги, лежащая далеко-далеко за учебниками, была не чем иным, как безумной цены россыпью самых дорогих на Земле бриллиантов чистой воды, красивых и ярких, похожих на радугу после грозы и в то же время сверхпрочных, не подвластных ни времени, ни катаклизмам. И точно так же, как невозможно на отполированном алмазе подправить или поменять одну грань, точно так же невозможно ни вставить, ни заменить ни одного слова в его песне. Хотя для Аделаиды это пока были стихи… Но ведь стихи можно читать по-разному! Фрукт говорил, что Высоцкий – бард, то есть сам исполняет свои песни. И ещё Фрукт сказал, что она произносит твёрдое, раскатистое «р-р-р-р» прямо как он! Как будто там не одна буква, а три! До чего же интересно услышать! Ну, ужас как интересно! Себя-то не слышишь! Фрукт же тогда так и не смог ей одолжить бобины с записями. Зато ему везёт – его собственный дядька знаком с таким человеком! Аделаида представляла рвущее уши, грубое и раскатистое «р-р-р!», и ей хотелось рвануть себя за ворот платья.

Кто знал, что вскоре она его услышит и увидит одновременно…

Чапа жил около афишного столба. Каждые день перед школой он останавливался перед этим шедевром монументализма и внимательно ознакамливался с содержимым. Афиши вырисовывались от руки, толстыми плакатными перьями, в аккурат какими умела писать Аделаида красной гуашью на белом фоне. Афиши обычно меняли по средам и по воскресеньям вечером. Все знали, что односерийные фильмы есть на три, шесть и девять часов. Двухсерийные – только на шесть и девять. На девять Аделаида никогда в жизни не ходила. Они всё продолжали с мамой и папой ходить в Дом Культуры на простые полуторачасовые художественные фильмы и с «журналом» о съезде КПСС и трудовых подвигах людей будущего. Чапа всегда внимательно ознакамливался с плакатами и потом, придя в класс, подробно уведомлял общественность о новинке недели. Самые крутые ученики могли, не дожидаясь конца недели, попасть на просмотр в тот же день, то есть сходить на вечерний сеанс, на семь, некоторые даже на девять вечера. Кто попроще – ждал субботы или воскресенья. Аделаида вообще не могла понять: как это взять и припереться в кино, например, во вторник. Это когда папа в школу приходит!