Валида Будакиду - Пасынки отца народов. Квадрология. Книга четвертая. Сиртаки давно не танец

Она смотрела, выхватывала у него фотографии, он снова прятал их за спину, якобы стесняясь им с Иркой показывать, внимательно рассматривала и снова клала их в альбом. Она всё думала: почему они, в принципе совершенно чужие ей люди, вот просто так пригласили к себе в гости, предложили у них переночевать, сидят теперь с ней на кухне и едят пирожки. Почему тогда, давным-давно, в прошлой жизни, папин страший брат, дядя Янис никогда у них больше одной ночи не спал, и почему мама всегда с такой нервозностью жарила ему на кухне картошку, как будто должна была получить в «личное дело» выговор «с занесением»?! Она громыхала посудой, обязательно что-то роняла, разливала, папа выскакивал на кухню, подбирал, начинал «успокаивать», напоминая, что у неё поднимется давление и ей «станет плохо»! А кто виноват, что «мами станэт блохо» (маме станет плохо)?! Так дядя Янис и виноват! Не приезжал бы, мама бы не суетилась, чтоб «хорошо его принять», не «нервничала», «руки бы не тряслись» и она бы ничего на разбила! Только «ми» (мы), только «наша семя» (наша семья)! И ведь Ирина видит её, Аделаиду, впервые, не заводит с ней никаких глубокомысленных бесед о её родителях, о причинах развода с Лёшей, не далает ей «замечаний». Она ржёт как полковая лошадь и пальцем вылавливает из своего компота фрукты. Она уже застелила Адельке постель в отдельной комнате, отнесла ей туда же два пушистых полотенца – для лица и для душа. Она не делает «измученного, интеллектуального лица» и не стоит живым укором над ней, чтоб Адель поняла, что засиделась. Почему эта самая шестидесятилетняя «Ирка» не была её мамой?! Ну, почему Адель угораздило родиться в этой «известной во всём Городе уважаемой семье учителей»?!

Если б Адель не была такой закормленной и страшной, если б не хотела поскорее уйти из этого маминого ада, разве кинулась бы она на первого встречного Лёшу как на спасательный круг, влюбилась бы в него вся – с головы до пят, пытая его своей безумной, безграничной страстью, даже не замечая, что он совсем не тот человек, который ей нужен?!

– Нет, ну ты только посмотри на его ножки в этих шортиках!.. – Адель вздрогнула и обернулась. Ирина села за её спиной и так раскачивала стул безудержными волнами зажигательного смеха, что казалось, он сейчас развалится под её весом, ну или задние ножки провалятся в пол. – Ты только посмотри – коленки как у паучка! Две тоненькие косточки с кожицей и круглые коленки! Ой, я не могу! – Ирина заливалась всё громче и всё крепче хваталась за спинку Аделькиного стула.

– Что ты смеёшься?! Это мы на высылке! – Владимир Иванович старался быть серьёзным, но круглое лицо его жены выглядело таким уморительно счастливым с трясущимся от хохота подбородком, что он, не в силах совладать с собой, тоже радовался как ребёнок.

– Да что ты ржёшь, зараза?! – Владимир Иванович пальцем ткнул Ирину в бок. – Ты свои детские фотографии посмотри! Сама похожа на глисту в корсете!

– Зато сейчас я красивая! – Ирка схватила себя за те места, где на старой фотографии была талия.

– Это ж в Казахстане, мать! – Владимир Иванович потянулся к пустой рюмке. – Это когда нас в сорок девятом отправили вглубь страны как этих… как они тогда назывались – неблагонадёжных. Адель! – он налил себе до краёв. – Ты будешь, нет?

– Всё равно домой не идти, конечно, буду! Лейте, лейте, Владимир Иванович! Не стесняйтесь!

– Ух какая ты стала языкатая!.. – он обнял Адель за плечи. – Раньше-то постеснительней была! Слова от тебя не дождёшься!

– Жизнь заставила! – она приподняла рюмку. – За нашу встречу?

– Аминь! Давай! А вот смотри, – он всё держал свою ру ку на её плечах, – это вот, в цветастом платье – моя мама.

– Красивая!

– Мама? Моя мама была самая красивая на свете!

– Вот смотрите, – Ирина, снова переходя на «вы», объясняла Адель, – Володенька маленький, тут ему года четыре. Смотрите, какой смешной. Штаны падают, лямка через плечо и пуговица огромная, как у Карлсона. Ха-ха-ха! Это вот мама в деревне. Посмотрите, видите, вон там на каменной плите что-то выбито по-гречески? Это потому, что всё побережье тогда населяли греки. Целые греческие деревни были, которые и говорить-го умели только на понтийском. Вы сами говорите на понтийском? И я нет. Это очень старый язык, похожий на древнегреческий. Сейчас в Греции говорят только на новогреческом, на димотико, а есть ещё и другой язык… Видишь, вот с одноклассницами…

– А вот это – папа! – Владимир Иванович переложил альбом к себе на колени. – Это одна из последних фотографий, за несколько месяцев до его расстрела. Как раз нас потом и депортировали в Казахстан. А вот этот рядом – его самый близкий друг. НКВДшник. Помнишь, я тебе, если не ошибаюсь, рассказывал. Про то, как отца арестовали, про его друга, который написал донос, потому что «другу» нравилась моя мама. Сообщил, «куда следует», что мой отец готовит «антиправительственный заговор», как тогда говорили. Что он – «враг народа» и собирается «покуситься» на жизнь самого товарища Сталина. Ну, помнишь, я тебе и рассказывал, когда ты с температурой ко мне в больницу приходила?! Вот держу эту старую фотографию. Хотел выбросить несколько раз, но потом оставил. Пусть, думаю, лежит. Иногда рассматриваю лицо этого… этого… – Владимир Иванович замялся, подбирая нужное слово, – ведь если б всего этого не было, если б он одним только росчерком пера не решил судьбу стольких людей – мамы, меня, и, как я потом слышал, – ещё очень многих, у моих родителей всё было бы по-другому. Мама же совсем молодая умерла. С голодухи и ножки у меня на фотографии как у паучка, да, Аделька?

Адель поняла, что земля пошатнулась. Не от выпитого, вовсе нет… фотография, приклеенная на потёртый, цвета сушённого табачного листа, картон со стёртыми от вемени уголками.

– …это двоюродный дядя… – продолжала хозяйка, – вот тётя Марико… а вот это…

«Фотограф Миджоян. Эриванская площадь угол Армянского базара № 3». Дорогая, очень дорогая бумага… В центре портрет мужчины с мягким овалом лица, умными задумчивыми глазами, а рядом… рядом человек в военной форме с волнистыми волосами, зачёсанными назад, колючим взглядом маленьких, едких глаз. Кожаная портупея, погоны.

– …это Володенькин папа, – голос доносился уже очень издалека. Аделаидины пальцы вспотели и прилипли к глянцу верхней фотографии, остальные, выскользнув, с шорохом рассыпались по полу кухни. Адель молчала.

Неловко задетая локтем рюмка, ударившись о мраморный греческий пол, с грохотом разлетелась на мельчайшие, похожие на лёд, осколки. Зачем они выставили хрустальные?.. От простых осколков было бы меньше…

– Ничего, ничего!.. – Ирина кинулась на балкон за веником. – Всё равно этих рюмок было уже не шесть! Уже не комплект. Ничего страшного! Я сейчас подмету!