Валида Будакиду - Пасынки отца народов. Квадрология. Книга вторая. Мне спустит шлюпку капитан

Вообще Аделаида мёрзла постоянно. Мёрзла, когда ложилась спать, мёрзла, когда делала уроки, когда читала книгу, когда шла в школу, сидела на уроке. Она надевала на себя стёганую, с ворсом подкладку от папиного плаща, и ей казалось, что теперь она похожа на Оцеолу из фильма – вождя индейцев, такая же ловкая, сильная и умная. Тогда ей не было холодно. Оцеолу играл Гойко Митич, других таких фантастически красивых мужчин на Земле не существовало, он был один. Все хотели быть похожими на Гойко Митича. Она даже стала копить деньги на бельевую верёвку, чтоб смастерить себе лассо, а потом при случае потренироваться, чтоб научиться его бросать. Она-то, конечно, не собиралась никого ловить, никаких там мустангов. Это так, скорее, просто для себя. И в папиной волосатой подкладке она была настоящим Гойко Митичем.

Папа и мама не понимали ничего ни в Гойко, ни в том, что ей холодно. Они очень любили проветривать квартиру. Они зимой и летом открывали форточки и окна, и Аделаида мёрзла снова и ещё больше. Конечно, она знала, что проветривать необходимо, потому что от кислорода умирают микробы, но ведь можно же проветривать по одной комнате, посидеть в другой, пока «проветрится».

– Мам! Не открывай форточку в моей комнате! Мне холодно! – просила она.

– Что значит «в твоей комнате»?! У нас «моё – твоё» нету! У нас всё наше! Холодно потому, что ведёшь неподвижный образ жизни. Ты живёшь как трутень! «Холодно»! Конечно, холодно! Сидишь там, уткнулась, как эта! Встань, шевельнись немного, пыль вытри! Если я так буду сидеть – мне тоже будет холодно! Ленивая ты! Бездельница…

Сколько всего вспомнилось… а ни землетрясения, ни извержения вулкана рядом не происходило…

Ой! – внезапно пришла в себя Аделаида. – Вот же он, второй садик с кривыми лавочками, и он – мой дом! С мамой, папой и Сёмой. Сейчас надо подняться на пять ступенек вверх и толкнуть дверь.

«Значит, как я должна сказать? „Сама получила, сама и исправлю“? Ага, вот как: Извините меня, пожалуйста, я больше не буду! Я…»

Она смело взялась за ручку двери и тут же отдёрнула руку…

Что это? Из дома доносились громкие голоса и смех. Не смешок, не Сёмкино тихое хихиканье, а здоровый, весёлый, нестоящий хохот! У них в семье не «принято» так смеяться. Смех считается чем-то неприличным, постыдным, потому что говорит о легкомыслии, распущенности, несерьёзности, глупости, о несдержанности. Это так же стыдно, как и взрослым дядькам бежать на улице за уходящим автобусом. То есть – человек и в этом случае тоже теряет своё достоинство. У них дома, как и во всём Городе, поощряются серьёзность и сдержанность.

Сёма какой сдержанный, да? – с гордостью любила повторять мама. – Ни за что не улыбнётся! Слова лишнего не скажет! Это очень хорошо. А смех без причины – признак дурачины. И смешно дураку, что ухо на боку!

Аделаида и сама любили посмеяться, и Сёму не раз наблюдала в других ипостасях. С друзьями его каменное выражение лица менялось на вполне живое, на котором отражались и чувства и настроения. Он ржал, как полковая лошадь, и раздувал в восторге ноздри.

Я совсем не смеялась во время просмотра этой картины! – мама продолжала философствовать по поводу своих достоинств, а фильмы называла исключительно «картинами». Мама при этом любила сделать презрительно-надменную гримаску: – Что за глупость! Комедия называется! Ну, так, ну… немного улыбнулась раза два…

– Сём, а тебе понравилось? – лезла с вопросами Аделаида.

– Что?

– Кино.

– Какое?

– На которое мы только что ходили.

Сёма морщился, как если б наступил на улитку, и в свои семь с хвостом равнодушно пожимал плечами.

Мама! – снова приставала Аделаида. – Ну, разве не смешно было?! Почему бы не посмеяться?

Что смешного? Вон главный герой напился и не помнит, как его в самолёт сунули! Очень весело! Это ж надо так напиться, чтоб себя не помнить! А русские все пьяницы!

Аделаида хотела возразить, что их соседи, хоть и не русские, но пьют гораздо больше, чем «русские», начиная с вина в двухсотграммовых стаканах и постепенно переходя на полные вина вазы для фруктов, цветочные горшки, рога и копыта. «Нерусские» соседи потом громко кричат и полночи горланят песни. Это считается прекрасным национальным обычаем. Это называется «у нас так принято». И милиция ни за что не приедет, если даже будет драка, потому что не захочет. А если приедет, то окажется чьим-нибудь родственником и с ними же сядет пить. Но ей не хочется вступать в дебаты с мамой, кроме раздражения, это ни к чему не приведёт, и просто спрашивает:

– Мам, когда ты жила с русскими?!

– Жила, жила, не волнуйся! Твоей бабки мне вполне достаточно! Её родственники, пока не перепьются и до драки не дойдут, по домам не шли. Бедный деда их всё время разнимал! Чтоб она сдохла скорее, эта твоя проклятая бабка!

«Господи… ну к чему она её-то вспомнила… сто лет же не видела…»

Не кино, а эрунда на постном масле! – папа старается перевести разговор в нейтральное русло, пока мама окончательно не «разнервировалась». И папа ругает фильм с таким жаром, словно он тоже знаменитый режиссёр, но его только что уволили со студии по вине Рязанова. И все фильмы мгновенно стали «эрундой».

Аделаида, прислушиваясь к происходящему в доме, снова взялась ледяными пальцами за дверную ручку, не в силах себя заставить нажать на неё и опустить вниз, чтоб открыть дверь…

А за входной дверью натурально продолжал совершенно беззастенчиво басить и покатываться знакомый, почти забытый, но такой родной голос!

«Не может быть! – у Аделаиды зачесались голова и пятка. – Дядя?! Дядя Янис?! Он?! Этого просто не может быть!!!! Приехал милый, родной, самый замечательный на свете дядя Янис?!» – и пресловутая «двойка» по «директорской» снова вылетела из головы!

Родственники к ним приезжали ещё реже, чем заходили «приятельницы». Мама говорила, что у неё никого нет, а у папы два старших брата. Ёрго – самый старший и Янис – просто старший. Аделаида Ёргоса никогда не видела – ни живым, ни на фотографии. Массивный велюровый семейный альбом хранил довольно много светлых ликов: вот её вторая, совсем незнакомая бабушка в деревенском обличии, прямо около хлева с вилами в руке. Она очень худая и морщинистая. Страшная такая, как в кино. Папа говорит, что она всё время «работала».

Аа-а… – тянет Аделаида, – а-а-а кем работал дед? Бабушка с вилами в колхозе. А дед? Был же ещё один дед, правда? – это редкие минуты, когда папа не мастерит что-то во дворе, а сидит дома.

Но папа совсем не любит вступать в беседы, тем более рассказывать о своей семье и про деда. То, что он вообще реально существовал, Аделаида узнала всё из того же бордового альбома. Только в очень редкие минуты откровений можно что-нибудь выпытать и добыть из анналов отчей памяти.