Валида Будакиду - Пасынки отца народов. Квадрология. Книга вторая. Мне спустит шлюпку капитан

Это было так… один раз… но мама не хотела знать не только про луковицу и про сельское хозяйство. Она с бесшабашным вызовом относилась ко всему, даже к своему здоровью.

Мама принципиально лила масло именно на мокрую сковородку. Капли воды начинали от нагревания пузыриться и быстро-быстро бегать по дну. Почему-то маме нравилось плеснуть в них маслом. Тогда всё это шипело, извергая фонтанчики брызг, заляпывая соседние кастрюли, плиту, чайник, заляпывая всё вокруг. Мама стояла и, не отрываясь, со странным болезненным любопытством смотрела на происходящее в сковородке. Капли бегали, фонтанчики масла вздымались… Внезапно она, отпрянув от плиты, громко вскрикивала и, закрыв лицо руками на ощупь опускалась на табурет. На крик прибегал папа. Он семенил вокруг неё, спрашивал, что случилось, успокаивал как мог. Мама стонала. Потом она медленно, закрыв глаза и опираясь на папину руку, продвигалась к зеркалу. Очень осторожно, словно боясь что-то испортить, мама отнимала ладони от щёк и, склонив голову на бок, внимательно вглядывалась в своё отражение:

– Посмотри, как масло брызнуло! – она придвигала лицо ещё ближе к зеркалу, почти касалась его носом. – Ещё чуть-чуть, и в глаз бы попало, и я бы ослепла! И стала бы твоя мама слепая! Тебе говорю, Аделаида! Ослепла бы твоя мама! Она даже не слышит… Да… И всё, чтоб вам угодить… Хотела повкуснее вам обед приготовить. Спрашивается: кто спасибо скажет? Кто заметит? Никто! Я тут и служанка, и кухарка… Я готовлю – вы жрёте, я готовлю – вы жрёте… – у мамы от умиления и жалости к себе дрожал голос. Она готова была разрыдаться прямо сейчас и перед зеркалом…

– Но все мамы готовят! – стервозная Аделаида, вместо того, чтоб «понять» и «испугаться», что мама из-за неё чуть не осталась без глаз, говорила совсем не то. Нет! Она не испугалась! Хуже того, она сгорала от стыда потому что в глубине же души – О! Как стыдно! – В глубине души ей очень хотелось, чтоб мама обожглась! Было даже интересно! Вот обожгла мама глаз. Вызвали бы «скорую» и в первый раз не из-за «сердцебиения», а из-за глаза. Да и в «скорой» бы уже знакомая тётка на телефоне сама удивилась, что не из-за «сердцебиения». Их бы повезли в больницу… Там хоть и страшно воняет, но интересно… ходят люди в домашних пижамах, врачи… Мама бы не кричала, что у неё нет дыхания, а тихо бы сидела, прижав к глазу носовой платок. И была бы такой бедной-бедной, несчастной-несчастной. И тогда бы Аделаида прижалась бы к ней, обняла и гладила по голове и сама бы плакала. Не потому, что мама побила, а из жалости!.. Какой ужас так думать!

– И ещё Кощейкина мать сказала, что масло надо лить на сухую и горячую сковородку! – Аделаида хлопает ресницами, смотрит маме в лицо.

– Василий! – мама забыла про глаз. – Ты посмотри на эту ненормальную! Ты – подонок, Аделаида! Настоящий подонок! Слышишь, как она со мной разговаривает?! Как пошла ногами дрыгать по вечерам в этом бассейне, так заговариваться начала! Нет, ты слышал, что она мне сказала?!

Папа является на кухню с туфлёй в одной руке и обувной щёткой в другой. Папа всегда за всех моет обувь и потом натирает её ваксой до блеска.

– «Кощейкина мать делает по-другому»! Нет, ты можешь себе представить, она мне говорит: «Кощейкина мать»! «Кощейкина мать», то есть дворничиха ей сказала, что масло надо лить на «сухую, горячую сковородку»! Нет, ты представляешь?!

Папа внимательно слушает маму, видимо, доподлинно «представляя», посему грустно и укоризненно качает головой.

Аделаида с надеждой смотрит на отца:

– Но ведь Кощейкина мать тоже готовит кушать, и у неё масло не брызгает! – она точно сошла с ума от того, что записалась в абонементную группу на плавание.

– Ах, ты сволочь! Может, и тебя она выкормила, вырастила?! Конечно, готовит! А чем ей ещё заниматься?! А?! Тебя спрашиваю, сволочь! Может, она книги читает? Может, она по пять уроков в день проводит в старших классах?! Может, в школу ходит, с учителями разговаривает, об успехах своей дочери волнуется?! Мать чуть без глаза не осталась! Вместо того, чтоб пожалеть её, посочувствовать – она мне дворничиху в пример ставит! Ничего себе! Ничего, ничего, я из тебя сделаю человека! Трусы стирать не научилась, она мне советы будет давать! Подожди, я тебя палкой поглажу, поглажу! Я тебя, сволочь, буду держать в ежовых рукавицах! Ишь, разболталась совсем! Ни старший, ни младший – ничего не понимает! Ты у меня поплачешь! Надо же – дворничиха по-другому делает! Мать чуть без глаза не осталась…

– Мамочка…! – Сёма стоял в полнейшей растерянности и услышал только последнюю фразу. – Мамочка! Как это без глаза?! Ты теперь без глаза?! – у Сёмы блестят глаза от любопытства. Он, наверное, представляет маму в пиратской повязке на том месте, где раньше был глаз. Как она выходит с ней во двор и все пацаны падают от зависти, что у него мама такая крутая, как настоящий Бармалей!

– Ничего, сынок, ничего… всё пройдёт… – мама не чувствует Сёмкиной радости. Её голос стал страдальческим.

– Совсем без глаза?! – Сёма мельком взглянул на маму и, заметив, что оба глазных яблока висят на своём месте, а также пребывают в полном здравии, виду не подал, что расстроился, пододвинул к себе табурет и сел к столу.

Вот приплелась с работы усталая, еле ноги приволокла. Хотела тебе рыбку пожарить. Думала, ты с тренировки придёшь голодный, холодный, я тебя вкусно накормлю свежей рыбкой, ты насытишься, согреешься… а на меня… а на меня масло брызнуло, прямо в глаз! Представляешь? Вот бы я сейчас ослепла!

– В какой глаз?! – Сёма, задвинув мокрую спортивную сумку под стол ногой, не глядя на маму, тащит к себе общую тарелку в салатом.

– Нет, сыночка, повезло… Если б попало – всё! Твоя мама бы сейчас уже была слепая. Но нам повезло! Рядом с глазом попало. Посмотри, посмотри… Это место покраснело?

Сёма круто досаливает весь салат и, отломав кусок хлеба, давит им помидоры, выжимая из них сок и оставляя в салатнице размякшие крошки.

– Да, очень красное! Может, надо вызвать врача? – Сёма на тренировке сильно проголодался. Поэтому он ест «как настоящий Геракл», кладя куски рыбного филе в рот целиком, высасывая сок из мокрого хлеба и громко сморкаясь в кухонное полотенце за спиной.

– Сёма-а-а! – Аделаида, собравшаяся было уйти под шумок, опять не выдерживает. – Ну ведь этим полотенцем посуду вытираем! Мам, ну скажи ему…

Мама внезапно забывает и о глазе и о дворничихе:

– У него не сопли! У него вода из носа вытекает! Что ему теперь, вставать из-за стола и бежать в ванну?! Ребёнок уставший, с тренировки пришёл! Голодный! Это твой единственный брат и ты даже его не любишь! Кого ты любишь?! Ты, наверное, вообще не способна любить! Ты только себя любишь! Только себя! Ты на себе тихо помешанная! Мать у неё не такая! Отец у неё плохой! Брат ей не нравится! Ты ополоумела, девка?! Что значит «посуду вытираем!»?! Возьми другое полотенце, а это постирай. Возьми и постирай! Ничего с тобой не случится! Не сдохнешь! Я ей «Аделаидочка, доченька!» Она мне в ответ: «Гав-гав-гав!» Я ей «Доченька!» Она: «Гав! Гав!» Сколько это будет продолжаться?! Сколько будет продолжаться, я тебя спрашиваю, мерзавка?! Во-о-от! Уже сердцебиение началось – странно, но казалось, мама даже радуется появлению долгожданного «сердцебиения». Она как-то удивляется, чего, мол, это сердцебиение задержалось? – Чтоб ты сдохла, Аделаида! – мама резюмирует пролог. Она аккуратно и безошибочно входит в свой «приступ», как первый пилот самолёта на посадку в международном аэропорту. – Как жаль, что я сегодня действительно не ослепла, чтоб никогда больше тебя не видеть! Что я плохого сделала?! Что я плохого сделала, тебя спрашиваю?! Провела пять уроков, пришла с работы усталая, измученная. Вместо того, чтоб лечь, приползла на кухню, потому что ты сейчас придёшь голодная. Потому что жрать потребуешь! Потому что тебя кормить, негодяйку, надо! Жарю ей рыбку… Нет! Припёрлась и на-а-а-чала! То ей не то! Это ей не это! Чтоб ты сдохла, сволочь! Как ты меня всю жизнь мучаешь, а-а-а! Вот всё… дыхание уходит! Вот уходит уже! Во-о-от ушло совсем!