Павел Козлофф - Кавалер умученных Жизелей (сборник)

– Лишь бы вернуть мне любовь и весну.

Закончила, и поклонилась в пояс. А дальше – обратилась к молодым.

– Вот, милые мои, живите счастливо, – и с губ слетел воздушный поцелуй.

А Инга обняла её за плечи, как только Алла возвратилась за свой стол, и что-то они долго обсуждали.

– Скажи, Антон, как у тебя с английским? – внезапно осенило Катерину. – Я спела бы сегодня для тебя.

Невесту тут же высветил прожектор, и камера открыла крупный план на спущенном из потолка экране.

Катюша вспомнила тот всем известный шлягер, её внезапно охватило вдохновенье, когда нашла, кому его пропеть:

Народ молчал, пока Катюша пела. Потом пошли недружные хлопки. Антон сообразил – пора идти.

Пошло широкое застолье, часть из гостей сопровождала молодых к апартаментам, со всех сторон под ноги сыпались цветы.

Внезапно Катя, оторвавшись от Антона и лишь промолвив: «Я сейчас», решительно направилась туда, где мама Вера, Ингеборга с Аллой застыли, оставаясь на местах, и только взглядом провожали новобрачных.

Среди гостей, в столь непривычной обстановке, и мама Вера будто изменилась. Она с достоинством расцеловалась с Катериной – как можно показать при посторонних, насколько грустен для неё сегодняшний, столь судьбоносный день.

Катюша подошла и к Ингеборге – та обняла, шепнула добрые слова.

С особой теплотой взглянула девушка на Аллу, и встретилась с певицею глазами. У Кати были новые, неведомые прежде чувства. Впервые появился человек, с кем можно, не стесняясь, говорить, советоваться, обсуждать, и, что там, даже больше – мыслить вслух.

– Ты видела? – Катя хотела бы понять, что происходит, – Антонова родня и гости суют какие-то конверты, вручают их Антону, или дяде.

– Я думаю, что это деньги, – беспечно объяснила Алла.

– Зачем?

– Так делают подарки «молодым», – тут Алла улыбнулась, разъясняя. – От нас подарки будут, только позже. И, думаю, придутся по душе. Хоть не в конвертах непосредственно на свадьбе.

На Кате было общее вниманье. Она, уж было, двинулась к Антону, но, все-таки она спросила Аллу:

– Ведь хорошо, что нас поздравил папа?

Алла смотрела, широко раскрыв глаза. И Катя молвила с особенным доверием:

– Как он пропел: «Эрос, Бог любви, путь им озаряет»!

– При чем здесь Хворостовский? – обомлела Алла.

– Ведь он же – мой отец? – заулыбалась Катерина и умчалась к жениху.

Здесь записи Екатерины обрываются. Она вдруг сделалась замужней зрелой женщиной, и началась иная жизнь, с другими интересами.

Потом она вернется к дневнику, и записи, составленные ею, ещё возникнут на страницах в надлежащем месте.

А Алла после свадьбы приехала в свой номер в отеле «Мариот». Зашторенные окна, приглушенный свет, взлохмаченные хризантемы в красивой белой вазе – все, чтоб способствовать покою, умиротворенью.

Но на душе у Аллы было нелегко.

Как колоритно и объемно слово «ЯКОБЫ»! Как много в этой жизни – «ЯКОБЫ», в её достаточно недолгой и, что таить? – совсем нелегкой жизни.

И, если – «якобы, ты раздвигаешь дым руками» ? Что получается, или получится увидеть? Что – хочешь, или – вовсе – ничего.

Но в тот момент Алла отчетливо увидела событья прежних лет. Она невольно, нехотя ушла в воспоминания.

Борис Альцшулер не был в Вильнюсе два года, с тех пор, как умерла Агнешка. Незабываемая первая жена.

Их романтическая встреча состоялась лишь за месяц до того, когда его ждал долгожданный дембель – прошло почти два года от призыва, и заканчивалась служба.

Влюбился он без памяти, готов был на руках носить такую нежную, застенчивую, ласковую девочку, с щемящей душу угловатостью подростка, хотя на тот момент ей было двадцать лет.

Он не уехал из Литвы, когда закончил службу: она ведь тоже его очень полюбила. Они захлебывались счастьем, когда смогли назваться мужем и женой.

С волнением и радостью готовились к рождению ребенка. Родился мальчик. А Агнешка, так случилось, умерла.

Зачем пытаться описать, что чувствовал Борис. Он даже не хотел увидеть сына, похоронил Агнешку, и уехал.

Но повезло, что старшая Агнешкина сестра, взялась за малыша, выхаживала, не спала ночами. Назвали его Алик, как задумала Агнешка. А имя женщины, самозабвенно занимавшейся ребенком, его заботливой, многострадальной тети, звучало необычно – Ингеборга Голдунайте.

Ходить за престарелыми родителями, заботиться о мальчике сестры, – такое счастье выпало бедняжке в личной жизни. Но в ней проснулась материнская любовь – не всякий и родной ребенок имел столько заботы, нежности, внимания, как Алик от любимой тетушки Ингибы.

Борис старался обустроиться в Москве, работал, помогал деньгами. Он не забыл свою литовскую любовь, но было ему только двадцать пять, и он, хоть не горел искусством, и не чувствовал призванья, но был воспитан слушать деда. А тот настаивал, чтоб внук женился, и вел нормальную и праведную жизнь.

Перед повторною женитьбой Борис отправился в Литву – увидеть сына. И, что же он тогда увидел, чем так сильно поразился?

Как только Ингеборга убедилась, что Боря вымыл руки и умыл лицо, она тожественно открыла дверь и пропустила его в комнату.

В детском креслице, в красивом платьице, со светлыми кудряшки до плеч сидела маленькая девочка с блестящими глазами, и встретила его протяжным словом «ПАПА», единственным, которое могла сказать на русском языке. Он дико удивился – что? Да, как?

– Что, разве это Алик? – да, да, Борис совсем опешил. – А, что он так одет, и эти кудри?

Оставим Ингеборгин русский, отбросим весь её акцент. Она сказала:

– Что же тут такого? От Агнии хранится целый гардероб, от кофточек и платьев, всё другое. Потом – игрушки, сохранилось много кукол. А к куклам – множество нарядов, шляпки, платья. Ребенок маленький, он очень любит наряжать.

– Но, он же, Инга, мальчик, – простонал Борис.

– Он станет мальчиком, как только подрастет, – беспечно продолжала Ингеборга.

Борис Альцшулер все же настоял, даже пустился на шантаж, сказав, что заберет ребенка – купили мальчику матроску и сводили к парикмахеру.

Алик громко, безутешно плакал, когда его безжалостно постригли, оставив только чубчик. Матроска и короткие штанишки не вызвали такого возмущенья, хоть и не ясно, что пришлись по сердцу. Во всяком случае ребенок не рыдал.