Владимир Шапко - Парус (сборник)

Когда Юра, вихляясь и ломая ноги, впервые вышел на улицу в здоровенных ботинищах и коньках, Валька Ляма хлопнул себя по ляжкам и заорал: «Пацаны, зырь! Приказ в двух «дугласах» вышел! Сейчас в небо улетит! Дугласы, пацаны!» А Юре – какой там в небо, ему бы на земле-то устоять в этих «дугласах», подаренных папой. Ноги Юрины то буквой «О» закруглятся, то в букву «Х» выгнутся. Ну ладно, это русские буквы. А руки-то вообще иероглифами китайскими по воздуху пишут. А тут ещё р-раз! – ноги Юрины расписались вверху по-японски, и Юра на дороге сидит, очень удивляется: отчего так получилось?

Пашка бросил чистить снег у ворот, со смехом подбежал, протянул черенок деревянной лопаты: «Держись, Юра!» Юра ухватился за черенок, и потихонечку, не торопясь, Пашка повёл его по дороге. А Юра потяпкает коньками – и едет, потяпкает – и едет. Хоть и верхом на букве «О», но едет. Опять же «Х» когда – так того пуще. Красота! «Вот так-то лучше!» – смеялся Пашка.

Каждую зиму городской каток растекался и замерзал по стадиону на окраине городка. Каток не имел ни чёткого размера, ни чётких границ. А если посмотреть на него с другой окраины, с восточной, с гор, то походил он на распластанного осьминога с бездонным жутким глазом, ползущего от городка прочь, в бескрайнюю белую степь. Ещё в первый год войны окрестные жители по ночам растащили забор, скамейки поотпинывали пимами, посширкали пилами столбы и столбики. Чудом уцелела высоченная входная арка – два выстреленных в небо дощатых колодца. Колодцы эти схватились вверху аркой, как два друга не сильно трезвые. На самой арке прибиты были из колотого штакетника замшелые буквы: …А Д И О… «Это «адио» что, спортивное общество такое?» – поинтересовался Юра, когда в первый раз пришёл на каток с Пашкой, Лямой и Махрой. «Ду-у-ура! – в полверсты растянул слово Ляма, но пояснение всё же дал: – Стадион!.. «Адио», тоже мне…»

Ворот при входе нет – лишнее. Двери на колодцах тоже потеряны безвозвратно. По ночам в эти колодцы чёртом забирался степной ветер, повизгивал и жутко выл, как в порожнем элеваторе. Днём тут не страшно – днём это «кассы». Ребята заглянули внутрь: о, тут тоже, оказывается, лёд. Только жёлтый. Но, кроме прочих всех дел, тут можно задрать голову и высмотреть в конце дырявого колодца, как снежинку бледную, далёкую звёздочку. И это посреди ясного дня. Или высунуться из низенького кассового оконца наружу и хитро сказать: «Махра, ку-ку!» – и тут же получить снежок в лицо и дикий совершенно хохот Махры.

По вечерам с арки, из старого, военных лет, громкоговорителя, как из усохшей глотки, сахариново пело:

…Утомлённое со-олнце нежно с морем проща-алось…

А по тёмному льду степной пронизывающий ветер гонял из конца в конец позёмку да с пяток красноносых упорных конькобежцев, закутанных, замотанных шарфами. Высоко на столбе одиноко моталась лампочка под железной тарелкой – словно толстощёкий цирковой китаец на трапеции раскачивал широкие светящиеся штанины туда-сюда: по льду, по сугробам, возле арки… А конькобежцы словно гонялись за этими «штанами», путались в них и в безнадёжности уныривали в темноту.

Но чтобы Юру Сергей Илларионович пустил вечером на каток – даже если хорошая погода и на катке полно народа, даже если всё время играет музыка и под неё красиво катаются очень красивые девочки – об этом не могло быть и речи. Только днём, только в воскресенье, только с Пашей. Пашка в глазах Сергея Илларионовича считался надёжным человеком. «Чтобы всё было хорошо, Паша!» – стоя на крыльце в тужурке, чеканил Сергей Илларионович. Что именно «всё» – он не пояснял, но Пашка на всякий случай солидно удивлялся: «Да какой разговор, Сергей Илларионович?» И ребята ехали на коньках со двора. «Юра, в четыре часа!» – вбивал «кол» на прощание Сергей Илларионович.

На улице, за домом, где бдительный Сергей Илларионович видеть ребят не мог, к ним радостно присоединялись Ляма и Махра.

Катание на Юриных коньках происходило так: сначала сам Юра делал круга два по стадиону, садился в сугроб, снимал ботинки и надевал Пашкины валенки без коньков. (Коньки были сняты, как только исчезал с глаз Сергей Илларионович.) Затем Пашка осторожно – непривычно на ботинках, не то, что на валенках – ширкался пару кругов. Дальше маленький Ляма с трудом закреплялся в здоровенных ботинках и ехал. И вот уже длинный Махра с большим недоверием истинного профессионала разглядывает, крутит в руках коньки на ботинках: разве может путное что-нибудь выйти из этой затеи? Без надёжного крюка в руках и… ехать? Но уже через минуту, вывихливая руками-ногами на льду, орал удивлённо-радостно: «Пацаны, е-еду!»

Потом опять Юра… Пашка… Ляма… Махра… И так каждый переобувался раза три. Но получаемое удовольствие ото льда и настоящих коньков стоило того.

А дальше было уже: «Дядя, сколь время?..» «Тётенька, который час?..»

Ровно в четыре часа Пашка и Юра – оба на коньках – въезжали в свой двор. Сергей Илларионович – в морозном окне, как замороженный судак, слушал бой своих идиотских часов. Затем закрывал крышку и с удовлетворением опускал часы в карман тужурки. Вечером же он сам шёл на каток вместе с Полиной Романовной. Сергей Илларионович катался под музыку, а Полина Романовна стояла и смотрела, держа под мышками длинные плоские, фабричной катки валенки Сергея Илларионовича. По одному валенку с каждой стороны.

Но в одно из воскресений Пашка напрасно ожидал Юру на каток, зря раскатывал на своих «дутыше» и «норвежке» перед окнами Колобовых. Юра появился в окне, как живой печальный цветок посреди мёртвых морозных цветов, и отрицательно покачался. Пашка удивился. И продолжал удивляться в последующие дни – Юра стал избегать его, Пашку. Поздоровается, два-три слова и: «Я сейчас тороплюсь, Паша, после зайду к тебе…» И не заходил. Чудеса! Пашка всерьёз уж было начал обижаться на Юру, хотел даже «пару ласковых» сказать ему на прощанье, но причина непонятного поведения Юры оказалась простой: ему было стыдно. Непереносимо стыдно перед Пашей, перед ребятами. Стыдно за себя, за свои коньки, за своего папу. Оказалось, Юра, как всегда восторженно, рассказал дома, как они все вместе катаются на катке – Сергей Илларионович тут же с большим возмущением отобрал коньки. И спрятал. Как будто он, Юра, их возьмёт теперь. Да и не нужны они ему вовсе! Пусть их, раз так… «Брось, Юра! Подумаешь – коньки», – успокаивал его Пашка. «Но ведь он подарил их мне! – чуть не плача, говорил Юра. – Значит, я… Да и если их наденет кто другой и покатается – это же всё равно, что я! Конькам-то что будет от этого?» – «Да ладно, Юра, плюнь…»

Спустя несколько дней Пашка и отец возвращались домой из бани. Оба с берёзовыми вениками под мышками, распаренные, умиротворённые. Уже перед домом отец спросил, почему ребята перестали ходить на каток. Пашка разъяснил. Отец остановился и начал постёгивать веником по валенку.