Владимир Шапко - Парус (сборник)

– Ах ты, немец чёртов! А ну, пошли!

Домой влетел, чуть дверь с петель не сдёрнул.

– А ну, мать, – живо, какие деньги у нас!

– Это ещё зачем? – подозрительно прищурилась мать.

– Давай, тебе говорят! – хлестнул по валенку веником отец. Мать испуганно кинулась к комоду, начала торопливо рыться под бельём. – Быстрей! – гремел отец. Схватил деньги: – Пашка, за мной! – И оба вылетели за дверь. И с вениками, и с бельём. Мать упала на табуретку.

Через час заявились с новенькими блестящими коньками на ботинках. Ойкнула мать и вторично села на табуретку.

– Ничего, ничего, мать, не пугайся! Ну-ка Паш, надень!

– А есть-то чего будете, а? – запричитала мать. – Подумал, а?

– Ничего, ничего! На-ка вот, осталось тут… – Отец сунул ей в руку скомканную красную тридцатку. – Давай, Паш, пройдись!.. Ну вот – совсем другое дело! А то ишь чего, жмот, удумал!

– Какой жмот? – Мать убито разглядывала тридцатку. – О чём ты?

– Сами знаем! – подмигнул Пашке отец.

Теперь на катке ребята катались на Пашкиных коньках. Однако Сергей Илларионович увидел некий вызов в безрассудном поступке Пашкиного отца. Ущемлённость своего точно заведённого немецкого достоинства ощутил он. Тщательно взвесив все «за» и «против», Сергей Илларионович счёл возможным вернуть коньки Юре. Подарить как бы опять. Во второй раз.

…И вот, схлестнувшись из-за Юры с матерью, Пашка, как злых шмелей, вытряхивал угли из утюга в углу двора. Он долго, уже бессмысленно тряс пустой утюг, топчась сапогами в еле затянувшихся лужицах с подживающими коростами грязи, тоскливо взглядывал в черноту мартовского ночного неба. И опять виделось ему, как Юра, спотыкаясь, торопится по тёмным улочкам городка, торопится домой, теперь уже на другую квартиру, куда Колобовы переехали прошлым летом; как боязливо косится он на чёрные дворы, вздрагивая от внезапно-заливистых собачонок и прижимая к груди коньки, которые – в который раз уж! – вновь подарены ему папой… Видит Пашка, как потухше стоит Юра перед освещённым злобой Сергеем Илларионовичем, и тот тычет ему под нос идиотские свои часы, потом вырывает из рук коньки…

Пашка замер с расхлябнутым утюгом в руках: как он забыл? Как? Ведь и покатались-то бы, наверно, в последний раз – днём лужи уже на катке, к вечеру только и подмерзает… Нет, завтра же он пойдёт к Юре, прямо домой, и скажет… А что он скажет?.. Что забыл? Про дружбу их забыл?.. Ещё тяжелей и муторней стало на душе у Пашки.

Но как бы ни клял, ни стыдил себя Пашка в тот вечер, а Юра, верный, добрый Юра, той весной отошёл для него на задний план. Впереди оказался Гребнёв со странной и непонятной свой дружбой. Пашка потом задним умом сам будет удивляться: куда? чем он смотрел?..

Однажды, вытирая в сенях Гребнёвых сапоги, Пашка услышал из-за двери голос старухи. Старуха с какой-то испуганной натугой выкрикивала, как ударяла:

– В пяртию?! Прокляну! Антихрист! В пяртию?! Не допушшу!..

Пашка удивлённо замер.

– Вы дура, м-мамаша! – зло бубнил Гребнёв. – Если вы будете п-п-путаться под ногами, я вас из дому в-в-вышибу к чёртовой матери, м-маа-аша!

– Только попробуй! Только попробуй! Забыл? Забыл откуда деньги? Так я тебе живо напомню!.. Ишь, чего надумали, антихристы! Энтого выбл…ка комунячьего привечают, дескать, старуха из ума выжила – не поймёт… В пяртию?! – И опять завизжала, как на пожаре: – Прокляну! Антихрист! Не допушшу!

Откуда-то выскочил голосок тёти Лизы:

– Ах, ты, старая клизма! Ты мому Васе мешать? Ты нам мешать?.. Да я те зенки повыцарапаю! Всю мусатку в кровь, в кровь!..

За дверью что-то загремело, упало, покатилось.

Пашка почувствовал, что краснеет, попятился от двери и, как вор, на цыпочках вышел на крыльцо. Приподнял за ручку скрипучую сенную дверь, осторожно притворил. Мимо окон к воротам не пошёл, а быстро пересёк двор и маханул через штакетник.

«Вот тебе и «пяртия»! – ошарашенно думал Пашка, сидя дома за столом. – Значит, в партию Гребнёв собрался… Однако – новость!»

– Чего настёганный такой примчался? – спросила мать. Длинная картофельная стружка из-под её ножа раскачивалась, пружинила над ведром. Стружка сорвалась в ведро, и белая картофелина со всплеском полетела в кастрюлю, полную воды. – Я чего говорю-то: пирогов, что ли, нет сегодня?

– Да пошли вы со своими пирогами! – Пашка ринулся из комнаты, на ходу хватая, дёргая зло с гвоздя телогрейку.

– Я вот тебе пойду! Вот возьму сейчас дрын!.. – неслось вслед.

Не разбирая дороги, Пашка слепо шёл по вечерней, затаённо дышащей погребом улице. «Но я-то, я-то при чём? – проваливались, оступались бегучие мысли вместе с сапогами в чёрные пустоты дороги. – Он вступает – ну и чёрт с ним! Я-то при чём?.. А старуха-то! Вот тебе и тихоня! Но почему она про меня орала? Я-то тут с какого боку?..»

Когда бы ни пришёл Пашка к Гребнёвым, старуха сразу менялась лицом, срывалась с места и, как тёмненькая, но стеснительная тучка, исчезала куда-то. Она словно боялась пролить злобу свою при всех.

Если, к примеру, Пашка входил в «зало», и старуха была там, то тут же вскакивала и исчезала в кухне. Если Пашка в кухню – она в «зало». Да что она, боится меня, что ли? – шарахался от старухи Пашка. Или ненавидит? Никогда не смотрит в глаза. В ноги куда-то, в ноги. И шипит, и шипит. Как змея. А чего шипит – сам чёрт не разберёт!

Или сидят все в комнате, а старуха на кухне. Пойдёт тётя Лиза за чем-нибудь в кухню, и будто угли в воду начнут кидать – и зашипели, и зашипели. Теперь уже обе. Возвращается тётя Лиза – опять лицо сияет красной головёшкой. Как в кухню – так ш-ш-ши! ш-ш-ши! там чего-то. «Однако странно!» – думал Пашка.

Старуха была сильно набожной. Один угол в кухне весь был завешен иконами. Большими, средними, маленькими. Целый город икон. Будто повис в небе, и в цветах бумажных, как в бело-голубых садах, утопает.

Были ещё у старухи диковинные церковные книги. Тяжеленные. Взял как-то Пашка одну в руки. Прикинул вес: килограмма три потянет, не меньше. Что это? Библия? Молитвенник какой? – Пашка не успел разобрать: сзади кошкой подкралась старуха, цапнула книгу. Захлопнула – и в «зало», опахнув Пашку холодом тучки. «Да что она, дура, съем я её книгу, что ли?» – испугался Пашка.

И только один раз старуха Гребнёва встретила Пашку приветливо.

Он зашёл к Гребнёвым днём, перед школой узнать чего-то, или передать дяде Васе. Старуха стояла под иконами, опершись рукой на столик, как для фотографии, и, глядя Пашке прямо в глаза… улыбалась. Чудеса! Пашка растерянно улыбнулся в ответ. А старуха вдруг резко, как тряпичная кукла, кланькнулась Пашке в пояс и с каким-то слезливым надрывом проголосила:

– Сыно-ок, Христо-ос воскрес!

– Где?! – испуганно оглянулся Пашка.

Тогда старуха сама подходит к Пашке, вытирает ладонью свой жабий рот и лезет целоваться. Пашка в ужасе отпрянул, но старуха всё-таки жамкнула его в край рта, а потом стала совать в руки два яйца – красное и синее. Пашка молчком отбивается, старуха молчком суёт яйца. Тут из «зало» вышла тётя Лиза, по-кошачьи прищурилась на Пашку и стремительно, мокро поцеловала. Прямо в губы. Пашка аж отбросился. А тётя Лиза уже вручает ему кожано-коричневый кулич, как распухший гриб с белой макушкой. Оказывается, Пасха. Праздник. Фу-у ты! Да-а…