Владимир Шапко - Парус (сборник)

Юра покраснел:

– Неправда! Врёшь ты!

– Дурак ты, Юра. – Пашка подошёл к куче дров, вытащил полено. – В парк вон вечером сходи – увидишь, что такое «любовь»…

Юра молча повернулся и пошёл от Пашки.

– Ну, я-то при чём, Юра?! – застыл с поленом в руках Пашка.

– Нехороший ты! Грязный! грязный! – слезливо выкрикнул Юра.

– А ты… ты придурок! – Пашка саданул поленом по козлам.

Потом Пашка стоял и со стыдом вспоминал, как по вечерам они с мальчишками скрадывали в парке «влюблённые» парочки. Как терпеливо дожидались «интересного» момента и уж тогда с полным основанием открывали огонь из рогаток. И вихрем мчали хохот, пугая на скамейках других, «приличествующих» пока что влюблённых… А на острове, за Грязным, на что они натыкались с ребятами средь бела дня?.. Что же, глаза закрывать? отворачиваться? убегать?..

А ты говоришь: литература, книжки, любовь… Эх, Юра, где ты только рос, что умудрился ничего этого не видеть?..

Пашка медленно пошёл к дому, приклонив голову к плечу. Он-то, Пашка, в чём виноват? В чём?..

Как-то в середине апреля, Гребнёв, ожив после очередного ступора своего, сказал удивлённо:

– А я п-подсадную ку-упил…

– Да что же вы молчали-то целый вечер? – воскликнул Пашка.

Схватили «летучую мышь», поспешили к сараю.

Утка лежала на соломенной подстилке прямо под курами, под насестом. Маленькая была уточка – чуть больше чирка. Вытянутая, как лодочка, с серо-ржавым пером. Лежит, как подстреленная – шея крендельком сложилась на крыло, глаз задёрнулся морщинистой шторкой.

Пашка присел и легонько подтолкнул уточку, дескать, чего ж ты дрыхнешь, смотреть тебя пришли – вставай! Шторка раздёрнулась, головка, как брошенная, вскинулась и заходила продольно. Испуганная, удивлённая… Уточка вскочила и замоталась на лапках, как утка настоящая. Головка вдоль, а тулово поперёк качаются одновременно – здорово интересно!

Утку Гребнёв купил у Петьки Шихаля – полусумасшедшего старика, пропащего голубятника, который в неизменном выгоревшем плаще с капюшоном бегал-лазил с ребятишками по крышам и чердакам. И отдал Гребнёв четыреста пятьдесят. Пашка удивился цене. «Да, ч-ч-четыреста пя-яятьдесят о-о-отда-а-ал», – долго «искрили» склянки Гребнёва короткими замыканиями.

Конечно, Петька Шихалев голубятник – никакой: это знали все. Но подсадные у него – сила. Где, когда и как Петька отлавливал диких селезней, чтобы спарить их с домашними утками, чтобы новую, подсадную породу получить – неизвестно. Однако когда его останавливал на улице покупатель – серьёзный покупатель – и спрашивал про подсадную, Петька тут же выдёргивал из-под плаща утку. Будто только что им самим высиженную. «Во! Живая!» – И глаза горели из-под капюшона как у куклуксклановца… Так что, если утка из-под Петьки Шихаля, то только на воду пустить: орать будет – наизнанку выворачиваться!..

– А зачем под кур-то посадили? Ведь обгадят всю…

– Верно. Не п-подумал.

Перетащили соломенную подстилку в другой угол, осторожно перетянули за шнур вспархивающую утку, и почему-то на цыпочках, как из комнаты спящего, уплыли с фонарём за дверь. И уж совсем ни к чему заскрежетал на двери пудовый гребнёвский замчина.

Придя от Гребнёвых домой и стаскивая в кухне сапоги, Пашка услышал из комнаты радостный голос дяди Гоши:

– …у Кондратьева в автоколонне. Слесарем. Третья неделя пошла, третья, Ваня!

Речь, сразу догадался Пашка, шла о Мите.

– Ну, дай бог, Гоша, дай бог! – порадовался отец.

Они сидели у самовара, накрытые уютным, приглашающим светом абажура. Мать, как всегда в это время, мыла полы в редакции.

Дядя Гоша отодвинул табуретку, пригласил Пашку чайку с ними попить.

Пашка сел. И зачем-то сразу рассказал, что Гребнёв купил подсадную. Хотел, видимо, показать отцу всю серьёзность намерений Гребнёва как начинающего охотника. И отец сразу злорадно оживился:

– Так я и знал! – И полез за кисетом.

– Что ты знал? – как мог спокойней спросил Пашка.

– Что купит подсадную. Так и знал.

– Ну и что?

– Ничего. Просто я знал, что этот кулак купит подсадную, что честно охотиться он не будет, – сказал отец, и стал как-то уж очень любовно заглаживать скрученную цигарку вверх, словно это и не цигарка вовсе, а наконец-то склеенный окончательно трудный вопрос.

Пашка, понимая всю бесполезность спора, с надсадой вопросил:

– Ну при чём тут подсадная утка и кулак? А? При чём?!

– О ком это вы? – спросил дядя Гоша, но отец не слышал его и орал:

– А при том, разлюбезный сыночек, что тебе, сыну рабочего, партийца, негоже якшаться со всяким кулацким отродьем! Вот при чём! Понял?! – И отец зло прихлопнул не прикуренную цигарку, вскочил и заходил по комнате.

– Да о ком это вы?! – рассмеялся дядя Гоша, но его не слышали.

– Да что вы все пристали к нему?! – кричал Пашка. – Ну какой он кулак? Какой?.. Он же работает… он же… – Пашка вдруг чуть не сказал, что Гребнёв в партию собирается вступить, но вовремя заткнулся.

– Осёл ты, Пашка, честное слово. Пойми: жулик он. Махровый жулик! Откуда у экспедиторишки, у… у этого жалкого паразитишки, такие деньги, а? Сразу дом покупает за многие тысячи, барахло всё время везёт и тащит! Откуда?.. А ты, сын партийца, ходишь к нему и жрёшь там у них эти… эти подлые пироги!.. Ну чего, спрашивается, ходит туда? – спросил отец у своей тени в углу. Повернулся: – Ну какой, к чёрту, он тебе друг? О чём с ним говорить?

– А если б тебя попросил человек помочь… охоте научить… патроны… ты бы отказал, да? Отказал?

– Человеку – никогда! Пожалуйста, приходи в любое время, покажу, научу, что сам знаю… на охоту с собой возьму! Пожалуйста! Если ты человек… Но он-то, он-то?! Ну какие они, к чёрту, люди? Ведь одна выгода, жульничество в башках? И тебе он не зря крючок кинул, ох не зря-я! Вот только не пойму пока: зачем?.. Но попомни моё слово: измажешься в дерьме – долго отмываться будешь! Попомни… И ведь здороваться Склянка чёртова стал: «З-з-здрасти, Иван М-м-миха-алыч!» Не-ет, тут что-то не так! Что-то готовится. Наверняка…

– Да о ком ты, чёрт возьми! – всё пытался узнать дядя Гоша.

Пашка ринулся в кухню, плюхнулся за столик на табуретку да ещё кулаком подпёрся обиженно. Но вопросы отца царапались, кололись, требовали ответа.

В самом деле, почему у них и отец работает и мать, а живут впроголодь? Мяса зимой – так почти не видят. Ладно, осенью, весной – охота. А зимой? Базар мясом завален, а спросишь цену – и отскочишь! Отцу вон молоко стали давать в типографии, так всё равно домой несёт. Да ещё обманывает, что желудок не принимает, и мать ругается всё время с ним из-за этого. А ему молоко надо пить – работа-то какая: свинец, баббит, пыль. Так втолкуй ему! «Пей, тебе говорят, и никаких гвоздей!» Да ещё смотрит, пока не выпьешь. А молоко это в глотку Пашке не лезет. А в магазинах что творится? С полгода как карточки отменили, а лучше бы не отменяли: за хлебом убийство. Того и гляди голову оторвут. Пашка-то знает. На собственных боках и костях испытывает. Хлеб-то кто доставать будет? Отец на работе, а мать… Но так придавили однажды мать, что бледнеет теперь, подходя к магазину. Да и Пашку провожает – как на бой. Но он, Пашка, вёрткий. Его так просто не раздавишь. Шалишь! Братва, прорвёмся? И пошли буравиться к прилавку Пашка, Ляма и Махра.