Владимир Шапко - Парус (сборник)

– Терпи, терпи, Ваня, атаманом будешь… терпи… Галя, уснула?! Не видишь – заливает! Где у тебя тампоны, чёрт тебя дери!.. Так, так, сухни, сухни… и здесь… Молодец!..

Пылали, плавали в красном голоса соседей по палате. То приближались они, будто прямо в ухо кричали, то отдалялись, гасли:

– …ты смотри, беда какая! На перевязку – своими ногами, обратно на каталке уже везут. Бездыханного. Сколько может вынести человек. И через три дня опять пойдёт…

– А толку-то?.. Кому он нужен такой?..

– Ну, ты!.. Опять каркаешь?.. Жене, сыну – вот кому! Понял?!

– Х-хы, жене, сыну… Это сперва так. С горячки. А приедут, увидят его, да без бинтов – не то запоют…

– Врёшь, гад! Она письма ему пишет! Она…

– Ну, пишет, ну, прочитал ты ему три письма – и что?.. Он тебе спасибо сказал – и всё. А написать-то не попросил. И не попросит… Не-ет, он понимает: хана ему. Потому и молчит всё время. Понима-ает…

– Заткнись лучше, падаль, пока… пока костыля не схлопотал!

– Но-но! Полегче на поворотах! О себе б не мешало подзадуматься. Как самого-то примут… Развоевался тут… Воин одноногий…

Замолчали, враждебно поскрипывая кроватями.

Он лежал, не шелохнувшись. Услышал тупой резиновый постук костылей, потом склонившееся к нему лицо.

– Ваня, ну как ты, браток?

Он замер.

– Не очнулся ещё, бедняга, – отодвинулось от него, потом опять тупо застучало по полу.

Несильно уже, игольчатым эхом, покалывал память тонюсенький голосок: хана ему! он понима-ает! Хана-а!.. Ежедневный, дребезжащий, жёлчно издыхающий этот голосок от дальней стены палаты вызывал прежде, помимо злой беспомощной обиды, такой же молчаливый злой протест: врёшь, подлец, не кончился я! не хана мне! посмотрим!.. Но сегодня не задевали голоса соседей. Безразличны они ему стали. Противны. Противны их и человеческие, и иезуитские слова. Хватит. Точка. Баста.

Глубокой ночью он долго ощупывал в уборной всхлипывающий под потолком сливной бачок. По болтающейся цепочке добрался до сырого осклизлого кольца с острыми незамкнутыми концами. Вывернул его. Ступив на пол, торопливо стал засучивать рукав. Замер, вслушиваясь… С потолка, словно одна и та же, монотонно капала капля. Холодно ударяла в плечо. Как подталкивала. И не было сил отодвинуться от неё, закрыться…

В дальней части коридора показался раненый. Тихо ставя костыли, тощую ногу в вислой штанине переносил с замедленностью нерешительного журавля. Останавливался. По-птичьи выдвигал головку, вслушиваясь в тёмную, больную духоту за раскрытыми дверями палат… Дальше нога плыла, осторожно ставилась.

Возле глухой узкой двери уборной покашливал, кхекал. Нерешительный, смущающийся. Деликатно, костяшкой пальца, постучал:

– Ваня, ты здесь?..

Вдруг увидел кровь. Выползающую из-под двери. К ноге его. Отпрянул, чуть не вылетев из костылей, закричал:

– Сюда! Скорей! Помогите!..

Не сводил глаз с пола. С окружающей его тёмно-красной лужи. Зажмуриваясь, колотился в костылях:

– Лю-юди! Лю-ю-юди!..

Паровоз заревел – как бы с натугой раздвинул тесноту станции, – подумал немного и рванул состав. Эстафетой побежали, залязгали буфера, вагон дёрнулся и мимо поплыл длинный глухой пакгауз с перекрещёнными кирками и лопатами на стене; застеснялась, попятилась коричневая уборная с подбитыми окошками наверху – будто с фонарями; по перрону, точно назад, торопливо пошагали пассажиры с мешками, узлами, баулами и сидорами; тяжёленький вокзальчик красивой старинной кладки остался позади; пролетел пёстрый торговый рядок; оборвался перрон, и сворой железных собак к вагонам понеслись станционные стрелки. Замолотились испуганно вагоны – стряхивают, спинывают «зубастых», но поезд уже вырвался из станции, гуднул на прощанье и успокоенно застучал в широко открывшийся горный распадок.

Глаза Кати застлало слезами.

Митька строго посмотрел на мать: мама, опять? Он сидел напротив, у окна, прилежно положив руки на столик.

– Не буду! Не буду! – поспешно достала платок Катя и покосилась через проход вагона на закуток, где на двух нижних полках сидели четверо распаренных самогонкой солдат и клюкнувший с ними дедок с женой-старухой под боком, которая, поглядывая на мужа, уж очень неодобрительно сложила руки на полном животе.

Сквозь убегающую шаловливую листву придорожных кустов, в окна, в сумрак вагона весело плескалось закатное солнце. Но по другую сторону несущегося поезда, будто в другом – печальном солнце, развешанном по скалам, медленно закруживали вверх, словно в красной скорби замершие кедры; тоскливо Катины глаза тянулись к ним, провожали.

А от весёлой компании с бодреньким солнцем поплёскивался голосок дедка: «…И вот этот Артура-маленький, ну не сидит на месте – хоть что ты с ним делай! И пристаёт ко всем, и канючит: да игде пчёлки, да игде улья? Хочу пчёлок видеть – и всё! А гости мои уже захорошели, им не до Артуры, отмахиваются от него самого, ровно от пчелы. Ну, я давай объяснять ему, дескать, пчела сейчас злая (а дело было в самый медосбор, в августе, в начале), беспокоить её, мол, опасно. А Артура уставился на меня исподлобья. Дескать, нехороший ты! Да-а. А гости мои уже песню завели, плывут как в лодке, раскачиваются. Вдруг этот Артура и говорит что-то матери своей. На ухо. Та ко мне, дескать, где тут у вас?.. Да помилуйте, говорю, да где душе угодно! У нас тут, извините, сельская местность, природа как бы, так что пущай вон в кустики сбегает. А Артура как полоснёт меня взглядом – и побежал в кусты. А за кустами-то, на взлобке – пасека. Метров полста всего до неё. Но, думаю, не найдёт. Проходит этак минут пять-десять, всё нормально – гости, знай, поют, плывут себе дальше. Да-а. Вдруг, глядь, совсем из другого места выскакивает этот Артура – и понёсся, и покатился по косогору. А из него рой пчёл вихрями бьёт. Мать честная! Вылетел на поляну – и юлой, и юлой на месте! Все варежки-то и раскрыли. А он: «Мама! Ма-ама!» – и кинься тут к столу, к взрослым, к матери! Рой за ним, и давай бить гостей моих! – Солдаты захохотали, разваливаясь на стороны. Удерживая смех, старуха тоже забурлила. Как толстощёкий самовар. А дедок, вытаращивая глаза, уже кричал: – Чего тут началось! Гости мои повскакали, стол опрокинули – и понеслась пляска на поляне, и понеслась! Не помню, откуда дымокур у меня в руках очутился, бегаю, фукаю, пчёл тушу и ору как скаженный: «В избу! В избу, черти! Скоря-а!» – Солдаты снова зашлись. – И пошли мои гостенёчки один по другому, и пошли – аж избёнка закачалась! Х-хе! Хех-х!»

Рыженький солдатик, подстриженный как костерок, гнулся, переламывался, хохотал и всё хотел до конца понять: да как же он? Артура-то? Как всё это? Ха-ах-хах-хах!.. Дедок подхехекивал и пояснял: «Так он, Артура-то, чертёнок, возьми и ткни прутиком в леток, в улей-то – вот и понеслась душа в рай, а ноги к маманьке! Х-хех!» – «Ой, не могу! Ой, уморит!»