Владимир Шапко - Парус (сборник)

Боря-грач не подскакивал, Боря-грач вышагивал по огороду. В отличие от мамы и тётушек, Боря всегда был очень серьёзен. Он приседал к свежевскопанной земле, сосредоточенно изучал в её пахучих комочках разных букашек, жучков, червячков. Рядом с ним сопливым ассистентом ползал Митька, подставлял Боре длинную стеклянную банку, куда тот и запускал всех этих жучков-червячков. Спечияльный, навешивая с Дмитрием Егоровичем штакетник, поглядывал на огород, головой покручивал, восклицал: «Вот ить! Глянь, Егорыч, ну чисто галки на пахоте! Х-хе-х! Интеллигенция, козлики забодай её совсем!» Дмитрий Егорович смеялся, а с огорода летело: «Какая прелесть! Какая прелесть!»

И жить бы да жить соседям меж собой так и дальше, поддерживая друг дружку в лихую годину, только подходят однажды Катя и Митька к дому и видят: стоит грузовая машина и какие-то бойкие люди таскают в квартиру Виноградских канцелярские столы, стулья… Сейф, вон, кажилясь, потащили. Кинулась Катя: «Где?! Почему?! На каком основании?!» – «Не шуми, не шуми, гражданочка!.. Не шуми… В Козловке твои соседи, в Козловке. Сами переехали…»

Катя и Митька побежали в Козловку, на другой конец городка. Но всё оказалось до наивности подло-просто. Утром к Виноградским пришёл наркомисто-картузистый мужичонка с папкой под мышкой. На папке было написано: «К докладу». Мужичонка всё время открывал и закрывал папку, перебирал в ней какие-то грозные бумаги. Как следует напугав сестёр, он загнал во двор полуторку, покидал в неё с шофёром нехитрый скарб Виноградских, примчал семью в Козловку и воткнут пять человек в маленькую комнатёнку. В барак. На всё это ушло меньше часа. Картузистый завязал на папке тесёмки, прыгнул в полуторку и умчался «докладать о выполнении функции». Сёстры закрыли рты, снова открыли и с облегчением завзмахивали руками по новой «квартире».

Дмитрий Егорович пошёл по начальникам. Однако всё, как ему объяснили, было «законным». Дом был построен перед самой войной дорожными строителями. Дорогу закончили, строители ушли дальше, и дом перешёл райисполкому. Оказалось – временно. Сейчас вдруг понадобилось помещение под прорабский участок. Выбор пал на Виноградских. «Благодари судьбу, дорогой товарищ, что – не на тебя. У тебя площадь меньше – только и всего. Хотя, кто его знает, может, и твоя понадобится…»

Дмитрий Егорович записался на приём к председателю горсовета. Приняла его пожилая толковая женщина. «Семья фронтовика… ребёнок… больная старуха… пять душ на двенадцати метрах…» Вопрос был решён в несколько минут. Виноградским дали, правда, тоже в бараке, но две комнаты. Рядом. Спечияльный прорубил в стене дверь. «Какая прелесть! Какая прелесть! У нас двухкомнатная квартира!» – порхали счастливые сёстры из одной комнатушки в другую.

Из железного ржавого унитаза, как из большой басовой трубы, грохотала железная дорога. Косясь на унитаз, Митька торопливо умылся и уже вытирался полотенцем, когда испуганно наткнулся взглядом на какого-то мальчишку сзади в зеркале на стене.

Мальчишка таращился, лицо его будто пережёвывалось, и было в жёлтых пятнах… «Да это ж я!» – рассмеялся Митька. Судорожно давнул педаль сбоку унитаза, и как от обвала, от лавины, выскочил в спасительный коридорчик.

Катя уже подняла и закрепила столик, доставала еду из кирзовой сумки. Митька уселся на вчерашнее место – к окну, навстречу движению. Плотные перелески выкидывали, веером разворачивая утреннему солнцу поля в зелёной, гуляющей на все стороны пшенице, и далёкие, завалившиеся за край земли деревеньки. Вдоль железной дороги на открытых местах торопливо городились серые щиты снегозадержания. Внезапно провалившись, извилистая речка испуганно засеребрилась в оползневых берегах. Замахался фермами железнодорожный мост, и снова выскакивали перелески, торопливо расстилали солнцу зелёные поля.

А в самом вагоне, из каждого закутка в проход, к солнцу, смотрела сдёрнутая с привычного места и стучащая куда-то жизнь людская, со своими радостями и печалями, надеждой и разочарованием.

Вчерашние солдаты исчезли – ни вещмешков, ни шинелей, – сошли, видно, ночью или под утро: Катя и не слыхала. Уже умытый, опрятный, тихий, старик поглаживал ладонями колени, покачивался и осторожненько намекал жене насчёт «капиточку». Чайку чтоб, значит, сообразить; глаза у него красненько грустили, как у виноватого окуня.

– Станцию жди! – зло обрывала его старуха и передразнивала: – Капито-очку! – Она рылась в сидорке, продолжая ворчать: – Капиточку ему подавайте…

Старик глянул на Катю: во какая! и с такой я живу! А?.. Катя улыбнулась, о чём-то тихо сказала Митьке. Тот схватил маленький алюминиевый бидончик и побежал в другой конец вагона: привязанная к дужке крышка заколотилась как боталко на жеребёнке.

– Вот… кипяточек… – Митька застенчиво подал старику закрытый крышкой горячий бидончик.

Старик аж поперхнулся изумлением: откуда? как?

– А из бака, из бака! Титан называется! – затараторил Митька, лишний раз показывая свою полнейшую осведомлённость образцового железнодорожного пассажира. Роль которого он сразу же взял на себя, едва отправившись с матерью из железнодорожного пункта А в железнодорожный пункт Б. – Пыхтит как паровоз…Титан… Тётенька проводница вскипятила. Только что!

С благоговением, обеими руками принял бидончик старик. Открыл крышку, вдыхал пар, головой качал, всё Митьку благодарил. Принял было от старухи «злую» пачку чаю, однако пачка так начала толкаться у него в руках, что пришлось отложить. Старуха схватила пачку, и старик деликатно смотрел, как она сыплет чай в бидончик, – как бы учился. Весело, как вчера, позвал Катю, приглашая её с Митькой в свой закуток: кавалеры-то сошли ночью, один теперь кавалер-то остался, да и тот больной, хе-хе… Старуха и Митька с ожиданием смотрели на Катю.

Катя рассмеялась, выдвинула из-под полки чемодан. Митька радостно подхватил. Быстро перебрались.

– Ну вот, давно бы так! А то на самом проходе… Толкают, задевают все кому ни лень, а тут как у Христа за пазухой!

Катя и Митька смеялись.

Чай в бидончике заварился крепкий, душистый. Старик пил его трепетно, обняв кружку ладонями, глаза блаженно закатывал, покачивал в восхищении головой, точно и не кружка с чаем у него в руках была, а его расплёсканная вчерашней попойкой душа, которую он наконец-то собрал кой-как в эту кружку, и осторожно, по крохам, маленькими глоточками переливает сейчас на положенное ей, душе, место.

Чуть придя в себя, спросил:

– Далёко путь держите, дочка?

Катя подавала Митьке хлеб и замерла, как застигнутая врасплох. Опустив глаза, тихо сказала:

– В Уфу… – Митька схватил её за руку.