Владимир Шапко - Парус (сборник)

Через час он стоял в кузове полуторки и говорил окружившим машину колхозникам: бабам, подросткам, детишкам да старикам.

– Тут вот какое дело, товарищи… Ваш дорогой председатель, Фёдор Лукич, и ваше уважаемое правление… – Дмитрий Егорович широким жестом показал на крыльцо сельсовета, где стоял сам Калмогоров и вся его родня, – …так вот, товарищи, они поручили мне, как представителю района, за ваш героический труд для фронта, для победы и в честь приближающегося дня Первое мая… да и пасха вон через три дня… – Народ засмеялся. – Одним словом, товарищи, мне поручено раздать вам муки. Пельмешки чтоб там, пироги на праздник! – Народ радостно загалдел. – Вот тут в двух мешках двести с небольшим килограмм. Мы их сейчас и поделим поровну на всех… Марья Григорьевна, сколько у вас там получилось?

Седенькая старушка-учительница, раскрасневшаяся и гордая от порученной ей миссии, оторвалась от подсчётов, воскликнула:

– По полтора килограмма выходит на человека, Дмитрий Егорович! – и добавила с отчаянной хитрецой: – Если не считать сельсовета…

– Ну вот и отлично! А сельсовет считать не будем. Чего его считать, если он – дарит? Иван Зиновеич, открывай борт, весы подавай. Подходите, товарищи! Да хорошенько помните своего дорогого председателя, Фёдора Лукича! А ты, Фёдор Лукич, всегда поручай мне такое приятное дело. Вон на посевную скоро приеду – готовь ещё мешка три! Всё раздам!

Народ хохотал. На крыльце сельсовета, вцепившись в перила, словно выворачивал их, красный как рак Калмогоров.

Однако через неделю он приехал в город, пришёл куда следует и сам, решительно «арестовался».

Липовый сельсовет был разогнан. Колхозники выбрали новый. Правильный, свой. Дмитрия Егоровича «за геройство» шарахнули строгачом, но на работе, подумав, оставили.

Бывали в районе и другие случаи…

Ещё раньше, месяца за полтора до посевной, в конце марта, проверял Дмитрий Егорович в одном колхозе с местной агрономшей семенную пшеницу. И что-то в поведении этой агрономши и другой женщины – кладовщицы, крутящейся тут же, показалось подозрительным ему. Суетятся обе, из рук всё роняют, кладовщица красная, агрономша, наоборот, белая. Что за чёрт! Между делом послал за председателем – прибежал раздетым, без шапки, Никонов, такой же старик, как и Дмитрий Егорович. Перемерили зерно – нехватка ста с лишним килограмм. Агрономша в слёзы, кладовщица за ней.

– Поделили, мерзавки?! – подступился к ним Дмитрий Егорович.

Никонов вдруг взмолился:

– Егорыч! Не виноватые они. Я взял.

– Ты-ы?

– Я, – опустил седую голову Никонов.

– Да ты… ты… мать-перемать! Где зерно?!

– Смолол… Зимой ещё… И продал.

Дмитрий Егорович задохнулся на миг, покрутил головой, приходя в себя.

– Петя, не шути… мы ведь с тобой вместе…

– Правда, – тихо, но твёрдо сказал Никонов.

У Дмитрия Егоровича сузились глаза.

– Та-ак… Значит, ты, гад, подумал, мол, воевали, вместе под смертью ходили – он меня выручит, покроет в случае чего… Так?.. Отвечай!

Никонов молчал.

– А ну, собирайся, иди, сволочь! – И Дмитрий Егорович, как заразу какую, обошёл Никонова, выскочил из склада в пасмурную улочку деревеньки и заметался возле полуторки.

От раскапоченного мотора распрямился Иван Зиновеевич, с удивлением растерянно смотрел, как Никонов мучительно пронёс мимо красные, полные слёз моргающие глаза – точно не хотел, не мог пролить слёзы при нём. И шёл дальше, вытирал глаза рукавом рубахи, сморкался. Мокрая жирная улочка постепенно задиралась боком, но Никонов не замечал как будто этого, не осторожнил шаг – сапоги его обречённо елозились почти на месте, откидывались назад. Точно мужик медлил, не выбирался к своей избёнке, где на завалинку уже опадала его старуха-жена с немым, без воздуха, криком… Иван Зиновеевич поспешно спросил, что случилось…

– Заводи машину! Вот что случилось! – заорал на него Дмитрий Егорович.

Внимательно посмотрел на бегающего начальника шофёр. Но промолчал. Опустил капот, пошёл за рукояткой, крутанул в передке. Мотор тряхнулся, равномерно задрожал.

Тут подходит к Дмитрию Егоровичу какая-то сгорбленная старушонка, кланяется в пояс и протягивает небольшой мешочек. Что ещё такое! Дмитрий Егорович взял. Зерно. Пшеница. А старуха уже костыляет от него. Баба какая-то, тоже с мешочком. Старик. Ещё баба. И все суют ему мешочки, наволочки с зерном. Или в руки, или на землю кладут, прямо к сапогам его. Молодуха. Лицо одутловатое, землистое. Положила мешочек, «извиняйте» сказала, повела в сторону тоскливые глаза и сама за ними повелась… Медленно протаскивались эти люди, впечатываясь в память, и в то же время смазанно и быстро, и ошарашенный Дмитрий Егорович только рот раскрывал. Не успевая ничего спросить, выяснить. А люди клали и клали мешочки… Как жизни свои складывали к его испуганным пятящимся ногам…

И стыд, внезапный, неосознанный и от этого непереносимый вдвойне, заворочался вместе с сердцем, булыжником затолкался в груди. Господи, да что же это!.. Лет семи парнишка протягивает наволочку – из завёрнутого рукава взрослой телогрейки ручонка как сизая дряблая ветка… Лицо Дмитрия Егоровича перекосило, правый глаз вытаращился, стал вспыхивать болью.

– Стой! – Дмитрий Егорович схватил парнишку за плечи. Задыхаясь, отворачивая в сторону страшное своё лицо, быстро, лихорадочно спрашивал: – Кто… кто-кто-кто-тебя-послал? Сынок? Кто?

– Мамка.

– А где? Откуда зерно?.. Говори, не бойся. Ну! – легонько встряхнул – голова парнишки в кепке как скуластый подсолнух мотнулась.

– Дали… в правлении…

– Когда?!

– Вчерась, – прошептал парнишка.

Стеснило снова в груди, начало давить. «Да ведь голод в деревне. Повальный голод! Как же теперь…»

Поникши, виновато стоял парнишка, не решаясь уйти.

Вдруг Дмитрий Егорович стал совать ему зерно обратно:

– На! На! Не бойся, сынок, бери! Домой скорей. И смолоть, смолоть! Сегодня же! Слышишь? И всем скажи!.. Давай, дуй!

Парнишка вяло побежал, как подбитая птица махая рукавом и полой телогрейки. И Дмитрий Егорович, не в силах оторвать от него взгляд, давясь слезами, странно как-то – неуверенно и отрывисто – подёргивал, помахивал ему рукой. Как крестил его, крестил: сынок… я… я… я всё для тебя… я… сынок!..

Медленно, словно только б не стоять на месте, отъезжала полуторка от деревни. Отработав так в неуверенности километра два, остановилась вовсе.

Перед мёртвым полем в серых снеговых проплешинах, как посланцы голода с пустыми корзинами, сбились в кучу и растерялись тополя. Позади, взятая на небо, отрешённо, тихо бредила деревня…

В голове красно кололо, вспыхивало. Знобясь, Дмитрий Егорович придавленно сидел перед мотающимся «дворником», и работающий вхолостую мотор вытряхивал в истерзанное сознание ждущие чего-то, раскидистые, ни за что не зацепливающиеся мысли…