Владимир Шапко - Парус (сборник)

На вокзале в Челябинске стариков встречала дочь, и лицом, и статью очень похожая на мать, с такими же отгороженными от людей глазами. При виде своих она, однако, что называется, распахнула все ворота, пошла, и на весь перрон визгливо запела: «Да милые вы мои-и-и!» Отца и мать целовала как малых детей – пригибаясь к ним и беря их лица в ладоши. А старики и впрямь как уменьшились, топтались, смущались как дети. Тут же стояли Катя и Митька. Митька держал в руках два узелка и один сидорок тёти Малаши и во всё лицо улыбался. Катя, несмотря на солнечный день, куталась в тёплый платок, глаза её лихорадочно-устало горели.

Когда разобрались с вещами, старик повернулся к Кате:

– Ну, Катюша… – Голос его задрожал. – Дай тебе бог…

Робкой рукой Катя тронула его белую голову. Потом поцеловала. Обняла тётю Малашу.

Старик топтался, смахивал слёзы:

– Митя, ты это… письма мне пиши. Грамотный я – отвечу. Старуха вон… а я грамотный. Пиши, не забывай…

Старик пошёл, подхваченный потоком людей. Вдруг стал оборачиваться, выкрикивать:

– В Покровку прямо! Кузовлёв я! Митя! Все знают там! Слышишь, Митя? Кузовлёв я! В Покровку прямо! Кузовлёву! Грамотный я! Ми-итя!.. – сдёргивал слёзы, всё оборачивался и оборачивался старик.

Дочь пыхтела с вещами рядом. Подозрительно оглядывалась на Катю и Митьку. Бубнила:

– Да что это ты, отец? Совсем чужие люди… Что это ты? Успокойся!

– Эх вы-ы… Чурки бессердечные! Хошь ты, хошь мать! – отвернулся от неё старик.

Дочь нахмурилась, больше не оборачивалась.

Какой-то зловещей, бездарной декорацией остались висеть вдали дымы и трубы заводов, внизу же одышливо припал к земле город.

Вагон резко болтнуло, город исчез, и поезд уже сыпал за собой реденькой листвой начинающегося леса. Митька снова склонился к тетрадке, подумал и несколько кудряво и высокопарно написал: «И где-то там, в этом большом городе, двигается сейчас, говорит, смеётся открытый всем людям на свете Панкрат Никитич Кузовлёв, пасечник с Алтая!» Полюбовался своим творением, как цветовод составленным букетом, не удержался и, улыбчиво потупясь, матери протянул. Катя прочла, посидела, и тихо, как-то уже привычно заплакала, покачивая головой и стараясь задавить слёзы назад кистью руки.

– Ну, мам, что ты…

– Не увидит теперь никогда… наш папа… таких людей…

– Но он же будет слышать их. Мама! Разговаривать с ними!..

– Да, конечно, конечно, сынок… будет… конечно…

И пронзительно вспомнилось вдруг Кате, каким общительным и весёлым был Иван парнем. Как больше всех, удало, бесшабашно, отплясывал он на своей же свадьбе, оставив ей, Кате, за столом всю традиционную деревянность и жениха, и невесты; как изучающе-озорно смеялись его глаза, когда она с той же непоборимой деревянностью невесты расстилала их первую брачную постель; как захохотал, наконец, не выдержав, обнял её и увёл из дому за околицу, к ребятам и девчатам, к кипящему в лунном серебре тополю над Иртышом; и как до самого утра по всей высокой и бескрайней залуненности надиртышья смеялся, пел, озоровал его счастливый голос… Катя больно зажмурилась, откинулась к стенке…

Мучаясь, Митька прижимался к ней, охватывал всю:

– Не надо, мама… не надо…

И колёса под вагоном били: скорей бы! скорей бы! скорей бы! скорей бы!..

И вот за окном уже весёлым башкирцем бежит, смеётся рыжей бородкой в речке проснувшееся солнце. Речка приблизится к поезду, сузится и, будто стегаемая загикавшим башкирцем, помчится вровень, вперегонки. Поезд нырнёт в ущелье, речка за ним, он вправо – она вправо, влево – и она влево. И башкирец хохочет на гулко стучащей копытами речке. А вверх, на скалы, весёлым сабантуем раскручивает иссиня-зелёный искристый лес…

В Уфу поезд прибыл поздно вечером, и Митька отговаривал мать, предлагая переждать до утра на вокзале, но Катя быстро сдала вещи в камеру хранения и нетерпеливо вытащила его на привокзальную площадь. Китайскими фонариками ползли, болтались вдоль горы к спрятавшейся за ней луне трамвайчики. Деревянные дома и домики, словно унимая дрожь и одышку, остановились и отдыхали в сумраке по всему косогору. Меж тёмных деревьев сквозили летучие мыши.

Успели добежать и влезть в полнёхонький трамвай. Трамвай дёрнулся, все дружно схватились за судьбу свою под потолком и успокоенно затряслись. За окном летели, мазались о черноту усталые лица.

Кондукторша бойко выкрикивала остановки, и трамвай, вывернув на гору, споро побежал по улице, широко и плоско освещённой фонарями. Назад уходили приземистые в белых занавесках дома, продырявленные в овраг дворы; в сам овраг, точно на митинг к немому разинутому фонарю понатискались старенькие домишки, и каждый со своим огородишком за плечами, как с расползшимся и кое-как подштопанным сидорком; тут же на бугре бдительно дремала пожарная каланча; справа проплыл освещённый странный парк в сплошь обкорнатых голых тополях, точно в диком стаде слонов, неизвестно как сюда попавшем и сейчас безмолвно и тоскливо трубящем в ночь; дальше улица стала углубляться в тяжёлые старинные дома.

Катя и Митька сошли со всеми на конечной остановке, как им сказали, в центре. Расспрашивая, перебираясь по прохожим, через два квартала нашли госпиталь. Это было двухэтажное, в полквартала, здание. Только в двух окнах наверху да в вестибюле тускло горел свет. В вестибюле рыхлая женщина в коротком халате мыла пол. Катя постучала в окно.

– Шо тэбэ?

Торопливо, сбивчиво Катя стала объяснять, что они вот только что с поезда, что им бы узнать только, что им бы…

– Та ничего з вас нэ убудэ! Та не помрэте до утра! – с пожизненной безапелляционностью украинки заключила женщина, захлопнула дверь, скрежетнула ключом.

Второй раз Катя стучать не осмелилась.

Обратно к трамвайному кольцу шли той же дорогой. У перекрёстка двух улиц сквозил пустой сквер. Устало присели на скамейку.

Влажно пахли сизые цветочные клумбы. К кронам деревьев ластился лунный свет. Изредка мимо сквера громыхал полуночный пустой трамвай.

Часа через два, продрогнув, догадались зайти в главпочтамт, что стоял наискосок от сквера, тоже на углу. Сидели в душном светлом тепле переговорного пункта. Под потолком, в скрытых репродукторах, всё время выкидывались номерами кабин разные города: Москва – четвёртая кабина! Владивосток – седьмая!.. Эти кабины сразу вспыхивали вдоль стен, и люди торопливо шли и бежали к ним. И казалось, что, попав, наконец, в кабины, они упорно пытаются удержать в руках своё счастье, но почему-то очень быстро остаются с пустыми трубками. А кабины всё выкидываются и выкидываются: Ленинград – пятая! Караганда – вторая!..

В вестибюле госпиталя, широком и низком, подпёртым с боков снопами солнца из окон, а в середине – четырьмя прохладными колоннами, оказалось людно и шумно. Возле колонн и везде скромными и счастливыми родословными кусточками стояли раненые и их родные и близкие. Забыто держа в руках узелки с гостинцами, матери, жёны, дети неотрывно смотрели на своих сыновей, мужей, отцов. И какой-нибудь раненый с перебинтованной головой, пряча за дымом махорки свою безмерную радость, как плохой актёр, озабоченно хмурился и журил своих за то, что вот, мол, побросали всё и поехали невесть в какую даль. А корова? А хозяйство?.. Родные виновато топтались и… и смотрели, смотрели на него, не сводя глаз… То-то! Уводил в сторону полные счастья глаза перебинтованный, глубоко затягивался цигаркой, и уже более обстоятельно и спокойно рассказывал им о своих отличных делах.