Владимир Шапко - Парус (сборник)

Пока стояли в очереди, а потом мылись, солнце перекатилось на самый край земли и там остывало. У его подножья с молитвой падал мусульманин, обугленный, как муравей. На мечети бился горлинкой голосок муллы.

Уже в сумерках товарняк «пятьсот-весёлый» стучал и стучал за убегающими лучами солнца, а в вагонах вповалку спали помытые, намаявшиеся пассажиры.

Наутро навстречу поезду, как зелёный прохладный кораблик, выплыл из голой степи городок Джамбул. Но не успел состав вползти в станцию, ещё лязгали буфера, шипели тормозные шланги, ещё плыл, никак не мог остановиться деревянный обшарпанный вокзал, а вровень с вагонами уже бодро побежали какие-то люди в полувоенных картузах, но с винтовками настоящими. «Выгружайсь! Выгружайсь! Вагоны освобождай! Приехали!»

Вот тебе и городок зелёный Джамбул! Думали, остановятся на полчасика – паровозик попьёт водицы, отдышится – да и дальше постучат, и к вечеру, глядишь, и Алма-Ата, а тут – на тебе! Новая пересадка. Скоро этак и в голой степи пересадки начнут устраивать…

А эшелон минут через пять – точно вымолоченный на пути людьми и вещами, полностью вышелушенный, пустой – погнал назад, и полувоенные, вися на подножках, целеустремлённо и строго смотрели вперёд. Люди побрели через пути к вокзалу, к приподнятому деревянному перрону, закидывали наверх детей, вещи, сами лезли. Перрон на глазах превращался в вялый, измученный, бесколёсный табор.

На знойном и пустом, как степь, базаре, неподалёку от станции, Катя и Митька долго спорили под вывеской «Ремонт часов». В конце концов Катя решительно дёрнула дверь хибарки – и Митьке ничего не оставалось, как проследовать за ней.

Маленькие Катины часики толстый недовольный человек долго разглядывал увеличенным жутким глазом. Точно пойманную блоху. Ковырял внутренности отвёрточкой, пинцетиком – проверял на всяческий ход. Наконец скинул «глаз» в руку, не глядя на Катю, назвал цену. «Да вы что?!» – возмутилась Катя. «Ладно, ладно! – сразу остановил её злым, безоговорочным взмахом пухлой руки. – Ладно… – И будто голодной собаке кинул: – Ещё три сотни…»

Необычного, странного вида пирожки жарились в бараньем жиру на прокопчённом противне. Походили они на длинные африканские пиро́ги, севшие на мели. И мели эти вдруг ожили, закипели. Прокопчённый узбек в тюбетейке лопаточкой снимал, скидывал готовые, золотистые в большую чашку, тут же ловко защипывал в тесто новой требухи, новые кидал «пироги» на мели. Его прокопчённый сынишка ползал на коленях, совал под противень в ржавую прогоревшую печку кизяк. Отворачиваясь от жара, железным прутом вышуровывал в густой долгий дым короткие горстки искорок.

Не слушая предупреждений матери, Митька выхватил из чашки, начал перекидывать с руки на руку длинную огненную эту пирогу, не удержался, откусил ароматной золотистости, катал её во рту, обдувал, капая слюнями на землю, но снова не удержался – раньше времени проглотил. Прослушал – и сломался от боли…

Потом прокопчённый узбек держал на вытянутой руке прокопчённый чайник и со всепонимающей грустью смотрел, как веснушчатый русский мальчишка, точно жадный птенец, вытягиваясь и закатывая глаза, пил, заглатывал из носика чайника тепловатую воду, ухватив себя за тощие ляжки…

А полдень набивал и набивал степной жары в городок. За вокзалом было полно деревьев, полно отдохновенной тени, но люди маялись на голом знойном перроне – уходить было нельзя: поезд могли дать на следующий день, а могли вот, в следующую минуту.

Чуть касаясь матери спиной, Митька сидел на чемодане, а баульчик держал на коленях. Осоловелый но упорный Митькин карандаш торчал над раскрытой тетрадкой. Ждал словно. Ждал из стоялой жары вокруг хоть какой-нибудь мысли, дуновения, ветерка…

– Мама, как ты думаешь, если папе показать… если прочесть ему мои «Дорожные наблюдения» – они ему понравятся?

– Понравятся, Митя… Он очень любил читать. И тебе всегда читал. Сказки… Ты этого не помнишь, конечно. Маленький был…

– Помню… – не совсем уверенно сказал Митька. И тут же хотел рассказать про трактор. Только где это было? Ну конечно, в деревне! Осенью. Возле правления колхоза. Трактор стоял большой, маслянистый, жаркий, бил чёрными чубами из чёрной трубки вверх. И там же, высоко, как на небе, вцепившись в гладко-белые железные палки, сидел тракторист-дяденька (отец сидел?), и такой же чёрный, маслянистый, чубатый, белозубо улыбался. Кто-то подхватил Митьку сзади под мышки (дедушка подхватил?) и кинул на верх этого высокого горячего чудища. Прямо в руки дяденьке. И трактор сразу как обезумел – и понёсся по выгону, и побежал. Выкатил из деревни – и открытый всему миру просёлок быстро забултыхался Митьке навстречу, бил в лицо то горячим, моторным, то холодным, с осенней вывороченной стерни, а когда Митька поворачивал голову назад, к деревне, просёлок сыто швырялся масляной землёй. И дяденька что-то пел, кричал, и дёргал, дёргал с Митькой эти гладко-железные палки…

Так было это всё или не было?.. Себе в подтверждение Митька хотел спросить… и осёкся: согнутая спина матери опять вздрагивала, голова приклонялась к носовому платку…

«Папа… что сделать… чтобы мама… не плакала?..» – впервые написал в тетрадке карандаш… и, глядя на эти медленные, трудные слова, словно не им, Митькой, написанные… слова, закрывшие всё в тетрадке, всё написанное ранее… Митька не выдержал и заплакал… Открытый всем, беззащитный.

– Ну что ты, сыночек! Что ты!..

– Ма-ма-а-а… – некрасиво, больно наморщивалось, кривилось в плаче веснушчатое мальчишечье лицо…

Потом смотрели они на дикоусые остановившиеся часы в конце перрона, на белые рельсы, мучительно уползающие к горизонту…

Товарняк на Алма-Ату заорал, ударил станцию вечером, почти на закате дня. Целый день, подлец, выжидал чего-то на запаснике. И сотни людей посыпались с перрона, бежали к нему, падали, рассыпаясь по рельсам детьми и вещами…

Катя и Митька неслись вдоль состава, пропуская и пропуская вагоны с насмерть бьющимися людьми. Всё так же ревел, стегал паникой паровоз. И вдруг: «Сюда, сюда, мамаша!» В сдвинутой двери вагона присел на корточки парень – фиксой улыбается, пальцами манит: «Ну!..» Катя кинула наверх Митьку с баульчиком, чемодан, сумку, сама взлетела, вдёрнутая парнем. Смотри-ка, вагон-то пустой почти! Справа вон только люди какие-то. В карты вроде бы играют. Под нарами.

С левой половины вагона быстро натаскали соломы, накидали её к стенке, уселись прямо напротив двери: как повезло!

В широко расставленных ногах парня, внизу, появилась голова старика в малахае и молчком начала пихать в вагон мешок. «Куда?! Спецвагон!» – выпнул мешок парень. Но старик опять карабкался, и мешок за собой тащил. «Спецвагон, морда!» – заорал парень, пихнул сапогом старика в плечо. Старик и мешок исчезли. Снова появились. «Сгинешь ты, гад, или нет?!» Парень отдирал руки старика от двери. «Да что вы делаете-то?! – вскочила Катя. – Ведь свободно!..» – «Заткнись!» – процедил в её сторону парень. Вдруг ударил старика кулаком в лицо. Старик оторвался от двери, упал вниз. «Да как ты смеешь, подлец! – закричала Катя. – Ну-ка пусти!» Она хотела спрыгнуть к старику. «Сядь на место, сука, пока по рогам не вмазал!» Парень толкнул Катю от двери… Да что же это!..