Ярослав Питерский - Падшие в небеса.1937

– Да зачем жить, уважать, если все кончено?! Все! Как же вы не понимаете, Петр Иванович? Все! Если нас не расстреляли, то это не значит, что мы выживем! Там, в тайге, куда нас отправят, выжить очень трудно! Очень! Все! Да и зачем выживать? Зачем? Чтобы потом вернуться к ним, к этим свиньям, которые нас посадили? И ходить с ними по одним улицам, дышать с ними одним кислородом и молчать! А главное бояться! Бояться, чтобы тебя вновь не отправили по этапу! Вновь не закинули в камеру! Вновь не разбили табуретку о твою голову! – грустно сказал Павел.

– Эй, Паша! А с чего ты взял, что это будет так всегда? А?

– А как еще?

– Хм, вот, я вижу, ты глупый еще. Молодой. Я тоже так думал. Вернее, почти так же. Когда, я закончил, юнкерское училище, я думал, что все будет так всегда. Я буду молод. Барышни будут мне улыбаться. А власть в нашей державе всегда будет принадлежать Романовым! И что в итоге?! А все изменилось, и как?! Я состарился. Дамы мне уже давно не улыбаются, а Романовых расстреляли большевики. И о чем это говорит? А вот о чем: ничего в этом мире не вечно! Ничего! Даже то, что кажется вечным и нерушимым!

– Что вы имеете в виду? – испуганно удивился Павел.

Оболенский наклонился к нему, к самому уху, и страстно и истерично зашептал:

– Эх, молодой человек! В этом мире все когда-нибудь заканчивается!!! Даже самая безграничная власть! Даже самая кровавая диктатура! Ты что думаешь, Сталин будет править вечно?!!

Павел опешил. Он был в растерянности. Оболенский говорил какие-то действительно очевидные истины. Те истины, которые не могут быть оспорены. Но он говорил это так вызывающе! Так откровенно! И в то же время так просто. По-житейски.

– А вы думаете, нет? – на всякий случай спросил Клюфт шепотом.

– Нет, конечно! Знаешь, что сильнее диктатуры Сталина? А?!!

– Что?! – еще больше испугался Павел. – Что может быть сильней?!

– Как что?! Смерть!!! Он просто умрет. И все. Когда-нибудь умрет. И неважно как, радостно уснув и не проснувшись, или поперхнётся косточкой от винограда. Но он умрет. От старости, от астмы или от туберкулеза, или от сердечного приступа. Он такой же человек, как и мы! Смертный человек! Он не Бог! Каким себе представляешь его ты или вон те, или еще несколько десятков миллионов моих несчастных соотечественников! Он обычный смертный человек! И так же, как и мы, сгниет, когда-нибудь! Превратится в перегной! Земле-то, ей все равно! Все равно! А червям и подавно, им все равно, кого есть! Великого вождя и учителя всех времен и народов или бывшего штабс-капитана Семеновского полка!

– Да что вы такое говорите?! – Павлу стало страшно.

Слушать такое?! Петр Иванович хоть и шептал это очень тихо, но Павлу казалось, что к его словам прислушиваются многие арестанты-соседи. И они, они обязательно доложат конвою об этих речах старика! Доложат и тогда, тогда!.. А что тогда?!.. Что еще может быть хуже?… Они и так наказаны. Павел обернулся и посмотрел по сторонам. И Клюфт не ошибся. Их действительно внимательно слушал тот коренастый незнакомец, спасший его на перроне. Он слушал и улыбался, как это показалось в полумраке Павлу.

Тут-тук! Тук-тук! – колеса перестукивали на стыках.

Тут-тук! Тук-тук! – стучало сердце.

– А он ведь прав, молодой человек. Простите, я не знаю, как вас зовут, – сказал незнакомец и кивнул на Оболенского.

Павел насторожился. А вдруг это и есть провокатор. Тайный агент. Сотрудник НКВД, переодетый в одежду арестанта? А вдруг этот «сексот» только и ждет, чтобы потом настрочить рапорт и «уличить» еще парочку человек, которые «желают смерти товарищу Сталину!»

– Да вы не бойтесь. Нет. Я не тайный шпион! Нет! Да смысла сейчас нашим доблестным органам нет выявлять еще более злачных врагов. Нет смысла, – вздохнул мужчина.

Павел молчал. Он рассматривал в полумраке его лицо. И тут он вспомнил, где видел этого человека!!! Это был загадочный пациент тюремного лазарета Борис Николаевич! Человек, который приходил в камеру лишь провести ночь. Человек, с которым даже охрана вела себя уважительно. Нет, это определенно он, мужчина с волевым лицом, шрамом на правой щеке, узкими усиками и черными как смоль волосами.

– Да, я вас тоже узнал. Там, на перроне. Вы лежали в лазарете. У койки, что ближе к окну. А у меня стояла у двери. Так ведь? Я Борис Николаевич, – весело сказал незнакомец и погладил Павла по плечу.

– Да, я узнал вас, здравствуйте.

– О, я вижу, вы знакомы? – вклинился в разговор Оболенский.

До этого момента старик тоже внимательно разглядывал Бориса Николаевича, как бы прицениваясь к новому соседу.

– А как ваша фамилия? – подозрительно спросил Клюфт.

– Да какая тебе разница, Павел, какая у него фамилия? Он тебя спас! – засмеялся Оболенский.

– Нет, почему же. Я понимаю, почему он меня спрашивает, – весело сказал Борис Николаевич. – Моя фамилия Фельдман. Слышали?

Павел напрягся. Фамилия ему ничего не напомнила. Лишь какое-то смутное недоверие и предчувствие чего-то очень неприятного и в то же время важного. На уровне подсознания. Вроде как фамилию Фельдман когда-то он слышал часто. Но когда? Давно, в той жизни.

– Вы ворошите память? – ухмыльнулся Борис Николаевич. – Значит, это действительно было давно, коль вам ничего не сказала фамилия Фельдман. Ну, может, это и к лучшему.

Оболенский тоже задумался. Он вдруг стал суровым. Клюфт заметил это и, приподнявшись с нар, виновато сказал:

– Большое спасибо, Борис Николаевич. Вам за помощь. Но мне нечем даже вас отблагодарить. Нечем.

Фельдман пожал плечами и махнул рукой:

– А мне ничего и не надо. Я только вот хотел сделать добро. И все. Я так хотел сделать добро. Кстати, ваш друг, этот товарищ, он прав, зло – оно ведь не безгранично. Когда-то силы кончатся и у зла. И тогда наступит справедливость. Вот у справедливости нет временного формата. Нет временного ограничения. Нет. Она будет существовать вечно, пока существует человечество. И все, кто творят беззаконие, они потом будут наказаны.

Оболенский сверкнул гневным взглядом на нового знакомого. Он промолчал, но Клюфт видел: старик с ненавистью буравит глазами Фельдмана. Хотя молчит. Но ему так хочется что-то сказать этому человеку. Причем что-то злое и неприятное. Повисла пауза. Вагон трясло на стыках. Наверное, поезд въехал на полустанок. Сквозь щели и доски уныло прорывались вялые всполохи придорожных фонарей. Колеса стучали. То быстро, то медленно. В этом металлическом стуке слышалось нечто зловещее. Секунды или километры? Рельсы жизни. Рельсы, по которым катится их судьба… Судьба этих людей, нахохлившихся на деревянных нарах, прибитых по стенам вагона. Людей, затаивших надежду где-то в глубине своего сознания. Там, под фуфайками и шубами, гимнастерками и френчами. Под рубашками и свитерами…