Ярослав Питерский - Падшие в небеса.1937

Но тот не ответил. Старик махнул рукой и сел на нары. Он осмотрелся и озлобленно стукнул по доске кулаком. Потом приподнял воротник и, съежившись, словно воробей на жердочке, опустил голову. Павел сел рядом. Фельдман стоял в нерешительности:

– Надо места на ночлег занимать. Тут в углу замерзнуть можно. Нужно как-то к печке пробираться. А тут в углу получить за ночь воспаление легких можно. Главное эту ночь пережить. Главное, эту ночь пережить, – загадочно и грустно пробубнил Борис Николаевич.

Павел посмотрел на него. Затем в центр вагона, где была установлена «буржуйка». Около нее не то, что лечь, даже сесть было негде. Все места заняли зэки, которые, вытянув руки, пытались согреть ладони о горячий металл железной бочки. На трубе весели какие-то тряпки. Скорее всего, это были носки, портянки и еще что-то. Люди и перебрасывались фразами очень тихо. Их лица освещали всполохи огня, который бился в тесной печурке. Красные и темно-бардовые тона. Оранжевые и желтые полоски. Эти измученные глаза. Впавшие небритые щеки.

Павел вздохнул:

– Похоже, нам пробиться к печке нереально. И в этом я виноват.

– Ну-ну. Нет, Павел. Вы не виноваты, – вздохнул Фельдман.

Он порылся в кармане и достал папиросу. Дунув в гильзу, постучал ей по костяшке пальца и подкурил. Клюфт, сглотнул слюну. Ему тоже захотелось курить. Тем более, сейчас, когда чувство голода постепенно овладевало желудком, внутри засосало. Хотелось чего-то съесть. А тут табак… Табак мог притупить это противное в тюрьме чувство. Да, да, противное. Потому как хотеть есть в неволе – это уже мука, которая может превратить его в животное, готовое на все за кусок мяса. Человек за пайку может переступить через себя. Через свою честь и совесть и унизиться. Фельдман глубоко затянулся и, оторвав кончик гильзы зубами, протянул тлеющий окурок Павлу:

– Вот, курите. Я специально не стал вас угощать папиросой. У меня есть еще. Но дорога длинной может быть. По крайней мере, я надеюсь на это. И нам пригодится даже одна лишняя папироса. Так что курите. Не побрезгуете после меня?

Павел взял папироску в руки и жадно затянувшись, кивнул головой. Выпустил дым и сказал:

– Нет, не побрезгую. А то вот есть захотелось. Как только начинаю хотеть есть, так все. Ненавижу себя. А табак. Сами понимаете!

– А он, может и не понимать. Он-то наверняка в камере для важных типов сидел, – буркнул Оболенский.

Он сидел, не открывая глаз, и делал вид, что дремлет. Но на самом деле старик вслушивался в разговор.

– Да, я действительно сидел в непростой камере. Но сейчас я с вами. И я сравнялся. Поэтому и знаю: папиросы нам еще пригодятся, – парировал упрек, как ни в чем не бывало, Фельдман. – А вы, Петр Иванович, зря противитесь. Лучше вон пойдемте, поменяем папиросы с кем-нибудь, кто у печки пристроился. На пару часов. Среди ночи можно будет прилечь на их нагретое место. И поспать. И Павлу вон отдохнуть надо. Еще не известно, как ночь сложится. Да и сложится ли она вообще? – тревожно сказал Фельдман.

Павел протянул совсем маленький окурок Оболенскому. Тот приоткрыл один глаз. Покосившись на Фельдмана, вроде как с неохотой взял папироску и тоже нервно затянулся. Задержав в себе дым, он прикрыл глаза и несколько секунд сидел недвижим. Затем шумно выдохнул и закашлялся. Фельдман похлопал его по спине. Но Оболенский отмахнулся, не желая, чтобы Борис Николаевич прикасался к нему:

– Вы, это, руки-то при себе держите. При себе. Не надо. Не надо, не люблю я этого.

– Да ладно тебе, Петр Иванович. Хватит. Вон Борис Николаевич дело говорит. Если у него есть папиросы, может, правда, поменять нам одно место на всех у печки? А? По очереди спать будем! Давай пойдем?!

– Нет, не пойду я. И папиросы у него брать не буду. Пусть сам идет и меняется. А я тут перекантуюсь. И тебе не советую туда идти. Там хоть и печка, а ничего хорошего и нет. Это сейчас вроде как компания тихая. А потом ночью подсадят блатных и все! Повыкинут всех на пол. А так наше место сохранится! Так что не пойду я! – заупрямился Оболенский.

Фельдман сел рядом с ним на нары и похлопав себя по коленкам, грустно сказал:

– Я хочу вас огорчить. Больше сюда никого на этапе не подсадят. Это я знаю. И второе. Нам надо молиться, чтобы нас как можно раньше по этапу не сняли. С вагона. Поэтому лучше будет, если мы все устроимся там, в тепле.

– Это от чего же вы такой уверенный? По своим старым связям прошлись? Это они вас сюда по блату, выходит, запихали? А?

– Да. Можно сказать, и так. И главное, это литерный этап. И тут все возможно. Поэтому если мы не будем держаться вместе, то ничего хорошего не будет. Я последний раз предлагаю вам дружбу. Больше я уговаривать не буду. Просто я могу быть вам полезен, и вы сделаете глупость, если откажетесь от моей помощи. Смотрите. Если вам себя не жалко, то хоть этого парня пожалейте! – Фельдман кивнул на Павла.

Клюфт стоял и внимательно слушал этот странный разговор. Оболенский хмыкнул носом и ехидно ответил:

– Вижу, и тут вы свои методы применяете. Вот так. Мол: и тут надо вас слушать и выхода, мол, нет. Да! Ну и страна! Ну и общество вы создали! Заботливые вы наши! Справедливость, равенство, братство! Вот она, ваша справедливость! Вот оно, ваше равенство и вот оно, ваше братство! Справедливость в том, что всех сделали нищими?! Равенство, что теперь все бесправные?! А братство, что теперь и палачи и жертвы сидят и вместе едут по этапу?! Прекрасная страна Совдепия! Этого вы хотели? А? Справедливые вы наши?!

Фельдман дернулся. Было видно, он нервничает. Хотя и старается не подать вида.

– Ну, так как? Пойдете менять папиросы на место? – Борис Николаевич спросил это уже с явным раздражением в голосе. – А потом будем препираться. И может, спорить. Хотя спорить с вами у меня нет никакого желания. Да и что теперь кому доказывать. Все уже всё друг другу доказали. Сейчас на повестке дня вопрос более насущный – как выжить. И выживать, как вы выразились, тут должны, к сожалению, и жертвы, и палачи. Потому как те и другие новые палачи уже вашего словоблудия не простят. И не поймут. Да и к чему им это понимать. У них другие задачи. Куда более простые и страшные. Вот так-то! Пойдете вы или нет?! Я больше вас тревожить не буду. Решайте?

Оболенский внимательно посмотрел на него, почесав лоб, тяжело вздохнул:

– А, что значит – литерный этап? Это что-то совсем страшное, в вашем зверином лексиконе?

– Лучше вам не знать. Но я вам расскажу. Потом. Попозже.

Оболенский медленно и нехотя встал с нар. Он бросил гневный взгляд на Фельдмана и процедил сквозь зубы:

– Сиди, Паша, грей хоть это место. Мы пойдем, попробуем к печке на ночлег пристроиться. А там посмотрим…

Фельдман тоже поднялся. Достал из кармана брюк пачку папирос и, покрутив ее, сунул в руку Оболенскому. Тот хмыкнул и двинулся к печке. Павел следил за ними сидя на нарах.