Ярослав Питерский - Падшие в небеса.1937

Старшина потащил Павла к выходу. Сержант вскочил со стула и бросился ему помогать. Солдаты вели Павла под локти. Он оборачивался, пытаясь рассмотреть глаза Веры! Еще мгновение и дверь за ними захлопнулась. Щукина вздрогнула. Она зажмурилась и опустила голову. Маленький испуганно достал из кармана галифе платок и вытер взмокший от пота лоб. Напряжение, такое напряжение! Андрон тяжело дышал:

– Вера, ты молодец. Ты все сделала правильно! Все! Так надо! Надо! С тобой все теперь будет хорошо!

Девушка медленно поднялась. Скомкав в кулачке мокрый от слез платочек, обреченно произнесла:

– Зачем? Зачем все это? Я предала своего любимого человека,… а ты, ты заставил меня. Не прощу ни себе, ни тебе я этого. Не прощу! Он понял, он все понял!

– Вера! Да! Одумайся! Да, он все понял! Он понял, что так надо! Он понял, что все это лишь пока! Пока! Понимаешь! Он понял! Так надо!

– Нет, он понял, что я его действительно предала! Понял! Я предала его, нашу любовь и нашего ребенка! Что я теперь ему скажу? Что?!

– Вера! Да пойми ты! Так надо! Ты потом мне еще скажешь спасибо! Потом! Потом будешь еще благодарна за это!

– Благодарна за предательство?! Как можно быть благодарной за предательство?! Это же так мерзко! Так мерзко! – Вера вновь разрыдалась.

Андрон подошел и погладил ее по голове. Ржаная прядь рассыпалась от прикосновения. Заколка из волос упала на пол. Волнистые локоны спустились на плечи. Девушка с мольбой посмотрела в глаза Маленького:

– Как теперь жить? С этим? А? Как жить теперь с этим? Андрон? Я ненавижу! Я ненавижу себя! Я ненавижу всех! Всех! Я ненавижу вас, таких правильных и красивых! Вас, которые говорят: «так надо»! Что «надо»?! Надо предавать? Настало время предательства?! А?! Время мерзости и гнусности?!

– Вера, замолчи! Замолчи! Нельзя, тут нельзя так кричать! – Андрон, зашипел как змея.

Он в испуге зажал Вере рот ладошкой. Но девушка, пытаясь высвободиться, кричала:

– Так, так нельзя, нельзя, ничего нельзя! Нельзя говорить правду? А?!!!

– Вера, Верочка, пожалуйста! Не кричи! Молю тебя, Вера! Вера, ты нас погубишь!

– Нас уже погубили! Как ты не поймешь, Андрон? Как ты не поймешь, мы все уже давно погибли! Все! Мы все уже давно погибли и лишь делаем вид, что живы! Но как можно делать вид, что ты жив?! Если внутренне и душой ты мертв! А?! Мертв! Андрон! Как?! Ты и я уже мертвые! Я стала мертвой душой! Я предала любимого человека!

Вера упала на грудь Маленького и забилась в рыданиях. Она рвала ногтями его китель на спине. Она скребла пальцами. А он стоял, крепко обняв ее, и, пытаясь успокоить, как-то неуклюже гладил.

Пустота! Все кончилось! Все! И никогда уже не начнется! Никогда. Да и зачем? Зачем все начинать, если все бессмысленно?! Все! Эта короткая жизнь… Она лишь казалась длинной. Она лишь представлялась почти бесконечной,… а на деле?! На деле она – всего лишь мгновение! Мгновение! Что можно успеть за это время? Что? Как вообще что-то можно успеть, если человек понимает, что жизнь его уже кончилась слишком поздно, и он прожил ее бездарно? Понимает это лишь в самом конце своего пути?!

Павел не хотел жить! Он не хотел ничего видеть. Слышать, дышать! Он вообще ничего не хотел. Ему было противно даже от самой мысли, что он еще существует. Протвино и больно! Эта щемящая боль обиды и безысходности! Она рвет грудь! Рвет ее безжалостно! И так хочется, чтобы сердце взорвалось! Лопнуло от страшной обузы несправедливости и мерзости происходящего! Остановилось это маленькое и такое беззащитное сердце! Кусочки мышц и мяса, омываемые кровью!

Кто вообще может всем этим управлять? Кто? Кто вообще устраивает так, чтобы человек мучался? Кто?! Бог? Если он есть, то почему он это делает? И зачем ему нужны эти страдания? Ведь он добрый, он справедливый? А может, Бог тут ни при чем? Может, человек сам себе придумывает эти страдания? Сам себя мучает и пытается понять, зачем?

Вера?! Верочка? Кто мог ее заставить так поступить? Кто? Этот следователь с красивыми и немного злыми глазами? Их будущий ребенок, который потом спросит – «где мой папа»? Или она сама? Она сама решила так? Не выдержала этого кошмара? Этой действительности? Любовь… Она так много говорила о любви… она так много ее хотела, и что же? Любовь не может победить? Не может? Она обречена?

Павел лежал на кровати, зажмурив глаза. В руке он сжимал листок бумаги, который ему сунула Щукина в кабинете у следователя. Клюфт не решался его прочитать. Он боялся. Он понимал, что все кончено! Но где-то в глубине души, там, на подсознательном уровне, он все еще надеялся! Маленькая, совсем крошечная надежда, похожая на беззащитный росточек подснежника в февральскую пургу, все еще была жива… Павел лежал и не хотел открывать глаза. А зачем? Что смотреть вокруг себя? А? Что можно, тут увидеть? Что? Эту мерзость и серость? Эту обреченность?!

Павел даже не помнил, как он дошел до камеры лазарета. Конвоир едва за ним поспевал. Клюфт буквально бежал по тюремным коридорам. Он убегал от самого себя. От Веры! От их страшного и, наверное, последнего в жизни свидания, в том кабинете у молодого и циничного следователя с красивыми, но немного злыми глазами.

Клюфт почувствовал, что кто-то дотронулся до его руки, в которой было зажато письмо. Павел вздрогнул.

– Паша, что-то, вижу, у тебя случилось. Совсем страшное. Тебя что, на суд водили? – послышался шепот Спиранского.

Павел нехотя открыл глаза. Старик сидел рядом с его кроватью. Он забавно выставил вперед свою загипсованную ногу. Евгений Николаевич виновато всматривался в глаза Клюфта. Инженер словно извинялся за вторжение в это мысленное одиночество… Но Клюфт не разозлился. Нет, да и злиться у него просто не было сил.

– Что там случилось, Паша? Тебе зачитали приговор? – вновь прошептал Евгений Николаевич.

Клюфт тяжело вздохнул и нехотя ответил:

– Нет…

– А, что тогда?!

– Просто, просто меня лишили жизни…

– То есть как? – Спиранский вновь дотронулся до руки Клюфта.

– Вот так. Просто взяли и лишили. Как-то очень быстро и обыденно. – Павел грустно ухмыльнулся и покосился на свою руку, в которой было зажато письмо от Веры.

Спиранский тоже посмотрел на бумажку:

– Ты получил какое-то очень плохое известие? От кого? От матери?

– Евгений Николаевич. У меня нет матери и отца. Я же вам говорил.

– Ах, да-да! – виновато забормотал старик. – Я совсем забыл. Совсем забыл. Что тогда, от кого? От девушки, от твоей любимой девушки? – всхлипнул Спиранский.

Клюфт не ответил. Он закрыл глаза и отвернулся. По щеке скатилась слеза. Она застревала в небритой щетине и немного жгла кожу. Горячая вода! Почему человек плачет? Почему? Чтобы это видели другие? Чтобы они жалели его? Или чтобы радовались его беспомощности и слабости? Зачем?