Александр Архангельский - Музей революции

– Фуу, – сказал хирург, передернув плечами. – Успели.

Заметив изумленный взгляд Саларьева, он проворчал: доживете до моих лет, поймете, что такое пять часов стоять и ковыряться в прямой кишке, не имея возможности выйти в сортир.

– Хорошо хоть операция прошла?

– Удачно. Больной будет жить.

Доктор скреб по мылу белыми ногтями, мыло вертелось у него в руках, как свежепойманная рыба. Лицо у хирурга было темное, прокуренное, насмешливое сострадание, как маска, приросла к нему.

– А фамилия наша как будет? – спросил он, насухо вытерев ладони собственным бумажным платком.

– Фамилия наша Саларьев.

– Саларьев, Саларьев… а, это вас я никак не могу осмотреть? Без проверки заднего прохода вас отседа все равно не выпустят. Нету у вас процедур? Вот и ладно, пойдемте ко мне, я тут еще на полставки рядовым проктологом.

По дороге доктор любопытствовал; заметно было, что он из разговорчивых:

– А кто вы, что вы? Если не секрет.

– Историк, работал в музее.

– Так ты историк, значит? Ничего, что я на ты? Правильно, говоришь? И ладненько. Историк, значит. И еще музейщик? оёё. Умный человек. Ну пойдем, историк, станешь раком, мы тебя посмотрим. – Интонация у доктора была двусмысленной, то ли вправду хвалит собеседника, то ли подначивает.

– Не спеши, и локотки прижми. Вот так. Ты от страха потеешь, или всегда такой влажноватый? Значит, так по жизни, ёрзаешь. Перегораешь. Я тебя хочу спросить, историк… не дергайся… ты какой историк, за прошлым историк, или по сегодняшней части? За прошлым, понятно. Так-так-так, вот ваточка, прижми и одевайся. А сегодняшним не интересуешься? Интересуешься, вот хорошо. Ну, проходи, садись на стул.

Что-то быстро и коряво записав, хирург продолжил.

– Вот что я тебе скажу, историк. Ни трещин, ни полипов, ни тем более рачка какого у тебя там нет. Ты меня понял? Проблемы есть, средней паршивости, но спешить не надо.

– Дадим проблеме нарасти?

Хирург оценил. Засмеялся.

– Слушай, а ты куришь?

– Нет.

– Вот я и говорю, ученый человек. Правильно, и не кури. А мне-то хоть компанию составишь? А то мне словом не с кем перемолвиться!

Большая добродушная сестра привычно усмехнулась.

За кабинетом оказалась скрыта крохотная комнатушка; в комнатушке имелось окно. Доктор отворил его, недовольно понюхал воздух ( слишком свежий, обостряет обоняние, а в нашем деле обоняние помеха ), смачно затянулся папиросой, и выпустив сердитый серый дым, прямо посмотрел Саларьеву в глаза.

– Историк. Я вижу в тебе человека. Скажи мне, как профессионал скажи, что в Дагестане творится? На самом деле?

Павел провалялся без сознания четыре месяца и пропустил обвальные события. Но потом пролистал в интернете газеты и разложил всю информацию по полочкам: нормальная работа для историка. И поэтому легко все объяснил. Про то, как поражение в игрушечной войне за льдины привело Хозяина к оставке, а страну к очередной кавказской обороне; про то, как из сегодняшнего Дагестана пламя вскоре перебросится на Кабарду, про то, что есть угроза общего распада, а общего лидера – нету; в общем, вдохновенно говорил, так что доктор окончательно расстроился.

– Молодец, по полочкам все разложил. Значит, России конец. Я так и думал. Все деньги, деньги… Жалко. Хорошая страна. Люди неплохие. Только заковыристые… Эх, мне бы лет пятнадцать скинуть… И стареть невесело, и умирать невесело, и думать про это невесело.

– Куда ж вы спешите? Это явно еще не конец.

– Не конец, говоришь? Ну, увидим. Ладно, пойдем, я тебе что-нибудь в диагноз напишу, не зря же ты приходил.

Что-то он там чиркал на листочке, но видно было: это для проформы, а на самом деле доктор думал о другом.

– И еще одно скажу, историк. Задница, она такое дело… надо регулярно проверять. Запиши-ка ты на всякий случай мой телефончик. На какую букву записать? Запишу на букву Ж. Жена увидит слово жопа, не рассердится?

– У меня нет жены.

– Как это нет? ну была ведь? Значит, будет еще. И обязательно спросит: это что у нас за такие знакомые?

Не только о проигранной войне и смене власти, но и о том, чем завершились те ночные гонки – он узнал спустя четыре месяца, когда сознание к нему вернулось, и в палату заявился следователь, клочковатый затрапезный человечек в домашней байковой рубашке.

Дознаватель говорил невнятно. Из его непережеванных рассказов Павел хоть с трудом, но уяснил, что Теодор погиб на месте; водитель бензовоза попытался избежать удара и от резкого рывка цистерну развернуло поперек дороги; «Таурег» с художниками и репортерами на полной скорости влетел в нее и через несколько минут взорвался. А саларьевская «Хонда» зацепила край цистерны, рикошетом вылетела на обочину, ее подбросило взрывной волной и дважды развернуло в воздухе. Рухнув на обочину, они скатились под откос – что их спасло в итоге: у шведов вообще одни ушибы, у Павла множественные переломы, причем скорее от подушки безопасности, и травма головного мозга, но все-таки он жив и неспешно идет на поправку… Странно было это слушать – как будто разговор идет о ком-нибудь другом; тебе рассказывают про тебя, а перед глазами лишь красивая киношная картинка, буйная игра воображения.

Через месяц после первого допроса затрапезный следователь появился снова. Но говорил не про аварию, а про художников. Точней, «о членах радикально настроенной группы художественной интеллигенции». Рассказал о подпиленной церкви, о Вершигоре, который стал неизлечимым инвалидом; начал задавать унылые вопросы. Где познакомились, когда, при каких обстоятельствах вошли в контакт…

– В какой контакт?

Клочковатый дознаватель растерялся и вспотел.

– Не знаю даже. В общем, главное, где и когда.

– А с ними-то что?

– Ничего особенного. Один получил травмы, несовместимые с жизнью, еще двое в бегах.

И чем дольше мямлил следователь, пахнущий чиновным потом и универсамовским дезодорантом, тем яснее становилось Павлу, что решение уже готово, и обвинить во всем намерены Печонова, еще в июне улетевшего в Узбекистан.

– Общался ли Семён Васильевич Печонов с членами указанной группы?

– Да все мы с ними общались, веселые ребята, безобидные.

– Но лично Печонов общался?

– Я же говорю, они жили на территории Приютина.

– То есть конкретно общался?

– Я не видел.

– Но вы же говорили только что – все общались.

– Слушайте, но это бред какой-то. Вы что, всерьез считаете, что Сёма мог устроить это безобразие? Он мухи не обидит.

– Про мух я ничего не знаю, но ваших кошек он обидел. Отравил. – Следователь осклабился, в нем даже проявилось что-то человеческое. – Значит, я записываю – «не общался»?

– Погодите, как он кошек отравил? Их же отравили в отместку Шомеру? Строители?