Игорь Воеводин - Повелитель монгольского ветра (сборник)

Отныне и навсегда, в боях и в плену, в любви и горестях, до самой своей смерти он будет помнить слова Ральфа, мальчика, мечтателя и крестоносца: «Никогда! Никогда не ходите с мечом на Восток! Ибо свет, идущий оттуда, ослепит вас и испепелит…»

12 сентября 2005 года, Казахстан, побережье Каспийского моря, 7 часов вечера

Солнце, клонившееся к западу, освещало ковры, сплошь завесившие стены маленькой комнатушки. Просеянные сквозь занавеску лучи выхватывали из полумрака фарфорового голубя на комоде, термометр в виде московской высотки и плакаты групп «Смоки» и «АББА», наклеенные на дверцы шкафа.

Пыльные хрустальные вазы и рюмки за немытыми стеклами серванта тускло отсвечивали и не мерцали – подмигивали подслеповато, то ли ухмыляясь, то ли глумясь.

Впрочем, это отражалось в большом зеркале склоненное над Бек-ханом лицо Шурочки – без косметики, чуть одутловатое, оно множилось и множилось в фужерах и бокалах. Приборов было столько, что хватило бы обслужить армию небольшого государства.

Ну не армию, так гвардию – какую-нибудь выдающуюся часть…

– Как я здесь… как оказался? – с трудом ощущая себя, да и то не полностью, а состоящим из множества разрозненных частей и частиц, спросил Бек-хан.

Шурочка засмеялась, лаская его голову:

– Хорош ухажер! Может, не помнишь, и как ночку у меня провел, и как еще и днем куролесили?

Не то что частиц, явно не хватало крупных частей организма, и большей частью – в голове…

Бек-хан, оторвав взгляд от склоненной Шурочки, стащил со стула свои джинсы и пощупал карманы.

– Где деньги?

Шурочка обиделась:

– Бек, да ты че?! Может, на меня грешишь? Проигрался Ферту вчистую, потом тебя, пьяного вхлам, я сюда еле-еле доволокла, да мучилась с тобой – то тазик, то пивка… Ты че, Ханчик?!

Бек-хан, сев в растерзанной кровати и сжав голову руками, пытался собрать воедино рассыпающиеся картинки куда-то пропавших ночи и дня. Потом, опять нашарив штаны, надев их и встав, пошел к выходу.

Шурочка, вскочив за ним и накинув халат, наливает водки:

– На, Ханчик, опохмелись, может, чего и придумаешь…

Но Бек-хан, сжав ее запястье и пристально посмотрев в глаза, минуту помедлив, выходит вон.

Шурочка обессиленно садится в кровати и, посмотрев на лафитничек в своей руке, выпивает.

В дверях показываются дети, русская девочка лет восьми и мальчик-казах помладше.

– Мам, можно уже? – неуверенно спрашивает девочка плачущую мать. – Мам, мы есть хотим, мам…

18 июля 1921 года, Урга, район Хурэ, Внешняя Монголия, 11 часов утра

Чуть колеблющиеся огоньки маленьких плошек-светильников, тысячами расставленных в храме Да-хурэ, не скрадывают темноты, в лучшем случае ее половинят. Огромная, многометровая поясная статуя Будды окружена десятью тысячами меньших статуй, и их ряды окружают человека, растворяясь в полумраке, но и оттуда, из полутьмы, наблюдают за ним, и кому-то выражения их лиц кажутся сочувствующими, понимающими, сострадающими, кому-то безучастными и отрешенными.

Человек! Долог, ох как долог твой путь…

Но быстротечна твоя жизнь.

– Ом мани падми хум… Ом мани падми хум… – бормочет и бормочет монах, глядя в одну точку и ничего не видя. – Ом мани падми хум…

А может быть, наоборот, что-то видя? Ом мани падми хум!

Барон Унгерн и князь Бекханов сидят на низкой скамье.

– Смотри, как забавно, – чуть искривив лицо полуулыбкой, барон глянул на брата. – Наш предок Чингисхан спит в золотом гробу на горе Бур-хан-халдун, Аттила – а ведь и его кровь течет в моих жилах – в хрустальном гробу на дне Дуная, а мы с тобой, брат, в лучшем случае ляжем в безымянных могилах в степи, в худшем – в каком-нибудь тайном рву Чрезвычайки…

– Кху! – донесся с улицы боевой клич (в монгольских батальонах шли учения). – Кху! Кху!

– Уррагх! – вторили им собратья откуда-то из района Маймаген, из-за высокой глинобитной стены. – Уррагх!

Бекханов, чуть морщась от зубной боли, что мучила его второй день, спросил:

– Скажи, Роман Федорович, чего ты хочешь? Ну куда мы пойдем? Нас десять тысяч, а сколько против дивизии выступит красных? Ты так спешишь умереть?

– Ради бога, Айдар, сходи же ты к зубному… Невозможно смотреть на твои страдания.

– К какому, брат? Корейца Ли Сипайлов задушил…

– Он работал на большевиков, этот Ли!

– Может быть… Но теперь нет врача. И скажи, Роман Федорович… Разве ты слеп? Ты не видишь, что творит этот палач? Он же просто маньяк…

– Ом мани падми хум… – все так же монотонно продолжал молиться монах.

– Айдар… Мы на Востоке, и не мне тебе рассказывать, что здесь человеческая жизнь не значит столько, сколько в Петербурге…

– Но мы-то с тобой воспитывались там!

– Ну и что? – возвысил голос барон. – Там и с банальной инфлюэнцей, с прыщом на заднице, не в святом месте будет сказано, к профессорам бегут! А здесь санитары – солнце, ветер и волки… Здесь мыться – значит подвергать тело опасности, здесь убить – значит прервать круг страданий. Да и скажи, Айдар, разве в войсках Чингисхана не наказывали лишь смертью? За все…

– Но Чингисхан говорил: «Плох тот военачальник, что утверждает свой авторитет плетью…»

Унгерн вскочил.

– Айдар, Айдар! Ты же офицер… Мой авторитет заработан в боях, был ли случай, чтобы я не оказался на самом опасном участке? Монголы верят – меня пули не берут… А дисциплина, ты же знаешь, знаешь, что монголы к жестокости привыкли, а тот сброд, что пришел сюда из России, можно держать в форме лишь силой…

– Может быть, брат… Но не огрубеешь ли ты душой сам? И что остается от рыцаря в человеке, подписывающем приговор за приговором? Ты стал жесток…

Унгерн опустился на скамейку, будто из него вышел весь воздух, он съежился, поник и долго сидел без движения.

– Яшасын! Яшасын! [30]– неслось с улицы, и толстые стены храма не могли заглушить этот крик. – Яшасын! – Это приветствовали своего повелителя батальоны, проходя мимо храма.

– Да, да… Видит бог, я не хотел ни этой ноши, ни этой славы… Но если нам предназначено то, что происходит, я не только жизнь, я и душу в жертву готов принести ради победы. Пойми, Айдар! Моя или твоя жизнь имеют значение только для нас. Но мы только инструмент, хотя и одушевленный. Пришло время исполниться древним пророчествам, кровь Чингисхана кипит, кипит, разве ты не слышишь ее голоса?!

Князь не ответил, только опустил глаза.

– А душа… – продолжил Унгерн, – пусть Господь рассудит. Не могу же я показать солдатам, что с каждым казненным я хороню и себя…

– Ну хорошо… Но что мы можем, брат, с кучкой плохо обу ченных солдат? Это безумие!

– Монголы проснулись, пробудилась вся Азия. Посмотри, у нас служат буряты и казахи, русские и туркмены, казаки, японцы и китайцы – и распрей нет. Время Запада кончилось, а белая цивилизация прогнила и изжила себя, выродилась в разврате и удовольствиях. Продажная западная мораль сделала из арийцев, гуннов и варваров изнеженных неврастеников. Запада больше нет, есть только тень…