Юлия Качалкина - Источник солнца (сборник)

Это было утром. А теперь, в сумерках идущей на убыль субботы, он распластался на любимом своем красном пледе в гостиной и не мог пошевелить ни рукой, ни ногой. Такая слабость с ним приключилась после… ах, да. Артем медленно вспоминал, что днем они все, всей семьей смотрели телевизор… фильм про улиток… называть вещи своими именами… да. И Валя сказал что-то серьезное и обидное. Да-да, была почти ссора. Никто не кричал, а Валя все говорил и говорил… а потом – мрак.

Артем, сам не понимая, как ему это удавалось, умел засыпать в совершенно неожиданных ситуациях. В таких, которые к этому абсолютно не располагали: он мог «уйти» на семинаре – преподаватели знали эту его особенность и не трогали, – мог после обеда, прямо на кухне, мог – за книгой, только-только начав ее читать. А иногда – вот так. И почему он заснул во время этого фильма? Надо, наверное, было Валю остановить. Или поддержать. Ну, хотя бы как принять участие. И ведь не хотел спать, а поддался зачем-то.

Артем открыл глаза и осмотрелся: в комнате царил полумрак. Было, вероятно, часов девять вечера. Высокие тени деревьев ладно плясали на потолке. Тихо было. Тихо до звона в ушах. Он лежал в гостиной один: Сашкина постель была еще не разобрана. И вообще, сказать, кто сейчас тут, в квартире, Артем не мог бы. Ибо ни одна живая душа не выдавала своего присутствия.

Так порой в голову ему приходила мысль, что лай существует отдельно от собаки, а шум поезда настигнет тебя и без поезда, стоит только пожелать.

Артем вдруг вспомнил свое утреннее желание писать стихи.

«И зачем, из-за чего они все это придумали сегодня днем? Придумали ссориться зачем?»

Артем перевернулся на правый бок, спиной к стене. Когда не идешь навстречу желанию писать – стихи ли, прозу, все одно – расходишься сам с собою, и так и маешься до бог знает какого времени, пока однажды, чаще всего в бессознательном состоянии сна, не совпадешь с собой единственным. А бывает – и не совпадешь. Ощущение собственной беспомощности наваливалось на Артема все сильнее и сильнее. Он уже изнемогал, как вдруг открылась дверь и вошел Евграф Соломонович с телефонной трубкой в руке. Он прошел в кабинет и закрылся там. Следом за ним в дверях показалась Настя:

– Я тебе говорю: не звони. Вернется. – И увидев закрытую дверь кабинета, безнадежно махнула рукой. Повернулась и исчезла.

Артем долго смотрел ей вслед, пытаясь усилием взгляда сохранить в комнате силуэт ушедшей. Он лежал и пробовал представить себе, что не знает ее, эту женщину, только что бывшую с ним и покинувшую его. Что никогда ее раньше не видел, как и того мужчину с трубкой телефона. И не знает, что, собственно, происходит в непосредственной близи от него.

В кабинете за дверью слышалось какое-то шуршание – вероятно, отец мерил пространство шагами. Его кабинет – Артем знал из практики – занимал ровно двадцать пять шагов в длину и десять в ширину. В нем можно было лечь на пол в две длины собственного тела (они с отцом были одного роста и носили практически один размер одежды и обуви), при желании можно было прыгать в скакалочку. У самого окна, выходящего на палисадник, там, где не высились полки, с которых так легко было сбить любимые папины книги. А еще там, ближе к собранию сочинений Золя, висела на тоненькой золотой нитке ловушка снов. Артем хорошо помнил, как купил ее в палатке у факультета этой весной, накануне папиного дня рождения. И помнил, как Валя тогда, несмотря на уговоры обоих родителей, вернулся поздно, ничего в подарок не купив. И как отец, по случаю оглушительно хлопнув дверью, спрятался в своем углу. Салат все равно, правда, съели. И рыбу красную – Артему отчего-то особенно сейчас взгрустнулось по рыбе, – но день, точнее вечер, был безнадежно испорчен. А сегодня…

Артем прислушался к шуршанию за стеной, которое становилось то громче, то совсем почти затихало. Отец не мог дозвониться. Конечно, Нина, вероятно, в душе и не слышит телефон. Или они еще с Валей не вернулись. А он так и будет звонить…

В дверном проеме снова кто-то возник. Артем начал всматриваться, развлекая себя любимой игрой «знаю, но не знаю», и наконец пришел к выводу, что перед ним была все-таки Сашка. Сашка стояла молча и глядела на него поблескивающими в темноте глазами. Он тоже смотрел и ничего не хотел сказать, не испытывая при этом того болезненного чувства неловкости, что возникает обычно у человека, редко общающегося с детьми. Такой человек всегда уверен, что ребенок суть другое существо и понимает мир иначе, чем он, взрослый. Что ребенок его боится. Второе величайшее заблуждение. На самом-то деле, боится не ребенок, а тот, кто так считает.

Артем давно взял себе за правило никого и ничего не бояться, и поэтому в обращении с Сашкой был взросл и остроумен ровно в таких пределах, в каких позволял себе это с Дроном, например. Или с Евпатом – еще одним его и Вали совместным медицинским другом. Евпат произошел от Евпатории, где у него жила бабушка и куда каждое лето Валя, Артем и Митя (настоящее имя друга) ездили втроем отдыхать на неделю – полторы.

Артем не церемонился с Сашкой, когда ей нужно было объяснить, например, что у него работа и что не может он круглосуточно играть. Не стеснялся выругать ее за испорченную фломастером или другой какой гадостью футболку. Мог в наказание не проронить ни слова часа три. А то и все пять. Но всякий раз искренне радовался ее успехам в учебе, читал вместе с ней ее английские примитивные книжки, заданные внеклассно на лето, рисовал теми самыми провинившимися фломастерами и всей душой начинал верить в то, во что верила она в свои девять лет. Огорчался, что у нее мало подруг, хотя подчас, гордый сестрой, находил в этой ее необщительности общее с самим собой. Защищал ее от строгих правил Гали, которая никогда особенно воспитанием дочери и не занималась. Никогда до, а уж во время болезни… Артем не знал, догадывается ли Сашка, что ее мать больна и вряд ли сможет быть ей подругой и советчиком, когда та дорастет до его возраста. Не знал и по косвенным каким-то признакам – ловил выражение лица сестры, когда за столом заходил редкий разговор о ее семье, или сам наводил их дружеские беседы на тему мамы и ее теперешнего состояния, – по всему этому нехитрому комплексу примет пытался угадать, насколько Сашка понимает всю серьезность происходящего, насколько она готова быть взрослой в прямом смысле этого слова.

А происходила, вот уже пять лет, болезнь Паркинсона. Страшный недуг для любого, а для молодой, не перешагнувшей рубеж сорокалетия женщины, матери и жены, тем более страшный. И это притом что рассчитывать по большому счету Гале приходилось только на себя: Сашкин отец пил горькую и деньги домой приносил редко, баба Фима серьезной помощи в воспитании ребенка по причине старости принести уже не могла, а его, Артема, семья занималась этим самым воспитанием от случая к случаю, когда Сашка внезапно оказывалась под рукой. Как сейчас, например. Ни Настя, ни Артем – а остальные дружили с девочкой на расстоянии, – как ни старались, заменить Галю не могли. И не смогли бы. И Сашка весело принимала их заботу, быть может, смутно догадываясь о том, что скоро эта забота станет для нее единственно возможной. Не испытывая зависти к счастливым судьбам одноклассников и одноклассниц, она росла обычным ребенком. Ну, если только немного менее общительным. Она была счастлива по-своему – это Артем знал наверняка.