Фарид Нагим - Танжер

Прямо от нее я позвонил Няне и с удивлением видел краем глаза, что Полине это приятно.

Я стоял в переходе и смотрел на это множество полуобнаженных девушек на коробочках женского белья. И вдруг почувствовал, что я не хочу этих женщин, и сам не знаю, зачем смотрю на это бесконечно и чего хочу. Это ОНА с завистью смотрела из меня на то, как красиво, выпукло и туго перетянуты их тела. Она ощущала эту приятную, перетягивающую боль, эти твердые резинки, так резко обозначающие границы твоего тела, это нежное стеснение и желание чего-то несбыточного, невозможного, когда мучаешь самое себя непонятно зачем, потом будет только смешно, когда наряжаешься, подбриваешь подмышки, лобок и ноги, наверное, только для того ненасытного мужчины, который сидит внутри тебя самой и толкает к другим мужчинам, тем, которые ему более или менее нравятся, привлекают его чем-то – глазами, голосом, силой, особым запахом подмышек и шеи, формой рук, бедер, ягодиц или большим кадыком. И я вздрогнул, оттого что шевельнулась в моей руке ладошка Саньки. Он ждал и понимающе смотрел на меня снизу вверх.

Няня снова поймала губами мой член. Удивляет ее механическая приученность к тому, что мужчине нужен секс, как, например, нужно сливать отработанное масло у двигателя.

А потом подняла удивленное лицо, отерла рот ладонью.

– У тебя почти ничего не вышло, – сказала она. – Как это?

Мылся под душем. Сегодня нужно было поспеть к восьми, и вдруг почувствовал, что никто из них не любил меня так, как Серафимыч. Всем своим голым телом я почувствовал многоярусные кольца его объятий. Асель, Няня и все другие, вместе взятые, любили меня только вполовину, нет, на одну третью любви Серафимыча. Я мог теперь мерить его любовью всех, кто скажет мне, что любит меня. Измерение любви – один Серафимыч или одна десятая Серафимыча.

Ездили с Няней в новый супермаркет. Мы ездили туда как на работу, каждые выходные, она заранее радовалась и уже в дороге начинала прикидывать, что нужно купить, и с пренебрежением поглядывала в список Татуни.

В этом огромном ярко освещенном ангаре странным образом она успокаивалась и утверждалась в жизни.

Крупные, мягкие и женственные мужчины с прилежными лицами, огромные тележки, нагруженные с верхом. Женщины ходили вдоль этих ярких стен, размышляли, прикидывали, пробовали, переваривали. И я вдруг понял, что это игра, они только делают вид, что пришли за покупками, а на самом деле следят только за мной одним, и то, что вот эта женщина держится за подбородок, это явный знак. Кружится голова, ярчайший свет и как будто падает давление. С тележкой в руках я стоял в переходе между жизнью и смертью.

– Ты рыбу будешь? – спросила она, будто скрывая свое тайное знание.

– Смотри сама, Нянь.

– Нет, скажи, что ты хочешь.

– Мне нравится скумбрия холодного копчения.

– А давай окуня купим? – толкнула меня Няня.

– Давай. Но только он дорогой такой.

– А тебе окунь горячего копчения нравится?

– Мне нравится скумбрия, я только ее ел.

– Как ты думаешь, какого окуня взять?

– Может, лучше скумбрию? Она дешевле.

– Знаешь – за три рубля на три рубля… Ты только скажи, ты сам будешь окуня?

Супермаркет был как бы место для мужчин и женщин, узаконивших свои уикендные встречи. Они ходили с умильными друг к другу лицами, но готовые в любую секунду разъяриться.

– Скажи, что из мяса надо взять?

– Смотри сама, Нянь, что ты будешь, то и я.

– Нет, я же мясо не особенно, это чтобы тебе, зая, быренько перекусить.

– Может, сосиски?

– Ты что? Нет, ты скажи, что тебе нравится?

– Мне нравятся котлеты.

– Какие?

– Вот эти.

– Может лучше кусок мяса купить? Кто знает, что в этих котлетах. Ты скажи…

От ярости у меня онемели ноги, стало подташнивать и чтобы сдержать себя, я спокойно и нараспев спросил:

– Ня-а-нь, а почему Гарванич – Гарванич? Фамилия такая?

– А-а, – обрадовалась она нашему совместному общению. – Он сам всем говорит, что он сербский князь.

– Смешно.

– Да, как ты – Степной барон… О, Анваруля, я люблю этот сыр!

– Этот?

– Да, ты понюхай его, чем пахнет… ну чем, скажи?

– Спермой.

– Точно, а ты откуда знаешь?

– Ну, у тебя вопросы…

– А у тебя ответы!

– Хочешь, джин-тоник Greenalls возьмем, как он тебе, Анвар?

– Ненавижу, у меня с ним плохие воспоминания связаны.

Я встал на подставку тележки и катился за Няней.

– Какой ужас, – вздыхала она. – Какое-то царство потребления.

Она ужасалась, но ей нравилось здесь.

– А там смотри книги, видео. Кустурица снял какую-то комедию, возьмем?

– Надоел мне Кустурица. Сам себя пародирует. Все кончено.

Какие-то люди искали друг друга и перекрикивались на весь зал. Я чуть не врезался в электрокар.

– Подожди меня, я схожу в бытовые товары. Купить тебе что-то для бритья?

– Нет, я так, мылом.

– Ты што говоришь-то, зай?

– Купи пену.

– Пену, может, лучше гель? Что с тобой?

– Мне плохо, Няня.

– Как?

– Мне просто пиздец, у меня руки отнимаются, давай быстрее и все, пять минут еще и все. И все, все…

– Но куда же ты все спешишь, Анвар? Куда тебе спешить?

У меня падало давление. Девушка у касс оглядывала свои покупки с якобы детским, но на самом деле бездумно-животным взглядом, и закусывала губу, будто бы перед некой проблемой. Толстый женственный мужик с абсолютной уверенностью в законности своего существования обхватил губами горлышко Guinness, глотнул. Безостановочно пищали кассовые аппараты и играла компьютерная музыка, верещали игровые автоматы, хрустели пакеты. Пахло синтетическим переходом от жизни к смерти. Кто-то звонил по мобильнику и трепал барсетку. Я чуть дольше посмотрел на женственного парня и сразу же увидел страх в его глазах, еще немного, и я бы разоблачил его, он отвел взгляд и беспомощно оглядывался. Я увидел в руках кассирши «Печень трески». Вспомнил, как Серафимыч покупал мне печень трески, и, если она была горькая, он сам ее съедал, а мне покупал новую. Как он умудрялся так делать покупки, что я ничего не замечал?! Он будто бы и не покупал еды, но мы не умирали с голоду.

Няня обиделась на меня и нервничала с красным лицом. Из-за ее обиды и этого лица, и оттого, что я очень хотел, чтобы все было мило, как у людей, я рассвирепел еще больше и готов был орать на весь магазин и не упаковывать все это в аккуратные пакеты, а расшвыривать. Вот сейчас. И я глубоко вдыхал и считал до тридцати.

– Что случилось, Анвар?

«Десять, одиннадцать, двенадцать…»

– Так… ничего, Нянь, – я укатывался от нее на тележке.

– Я уже не понимаю, что я такого сделала?

«Семнадцать, восемнадцать».

– Могу же я знать. Ведь ты от меня скрываешь…

Мы вышли на улицу, я катился на тележке к нашей машине.