Фарид Нагим - Танжер

Ушел с работы, бродил, смотрел на молодежь на Пушкинской. Пошел вниз по Тверской и встретил Игоря. Он был холодно одет. В кармане пластиковая бутылка из-под кока-колы, в ней водка со дня рождения его друга. Выпили с ним, потом пошли в Дом актера, но там не было того, кого он хотел увидеть. Потом пили с ним у метро «Арбатская». Смотрел на молодежь. И опять то состояние опьянения, и чувство, что я мимолетен в этой жизни: там мелькнули мои глаза, в другом месте мое лицо, поймал свое тело на «Белорусской», услышал где-то свои разгоряченные слова, мои воспоминания. Игорь поехал на «Тайнинскую». Вдруг увидел себя сидящим с Кириллом на скамье Тверского бульвара. Сжимал сфинктер, а он уже сжат, и хотелось распустить мышцы, но они не распускались.

– …ты знаешь, я и не знаю, – неприязненно говорил он. – Я давал твою пьесу своим знакомым гомосексуалистам, она им активно не понравилась!

– Видишь, какую блядскую пьесу написал: «голубым» не нравится, нормальным тоже не нравится, никому не нравится.

– Как писатель ты не прозвучал, а как человек – обосрался.

– Сам придумал?

– Да, простая констатация факта.

– Мне понравилось, я запишу эту мысль.

На лице Кирилла уже начала проступать резиново подвижная и общепринятая во всех обществах маска гомика. Ему остро хотелось обозначить это, выпятить, ловить и просеивать частицы сексуального в воздухе.

Возвращался почти ночью или так рано темнеть стало. Няня ждала меня и бросилась обнимать. Обнимала и тайно обнюхивала.

– Я пахну парфюмом Игоря, мы целовались.

– Ты был на работе?

– Нет.

– Тебя Гарванич искал!

– Я больше не буду его личным писателем, Няня.

– Что-о? – отшатнулась она, и влажно заблестели ее серые глаза. – Он тебя сделает пресс-секретарем СОВ-ойл маркета, Анвар!

– Я не хочу работать с мужиками, которые трахали тебя!

– Гарванич не трахал меня, – эти мои слова все же польстили ей. – А с Велиным все кончено, у него жена и дети, я тебе уже не раз говорила.

– Я не хочу быть его личным писателем! Я не его личный писатель.

Из комнаты выскочил радостный, соскучившийся Санька, бросился ко мне и начал мутузить, а я сел на корточки и не сопротивлялся. Потом лег спать.

Приходили Аллкин друг Коля с Олежей.

– Пойдем, у нас гости, – по-родственному дружелюбно попросила она. – Пиво с креветками.

Я не пошел. Вдруг понял, что могу общаться с нормальными мужиками, только притворяясь прикольным таким чуваком, только подыгрывая им в их бреде насчет машин, спорта, тарифов мобильной связи и т. д., как если бы случайно попал в дурдом, и вынужден был сосуществовать с этими опасными людьми, и до конца все-таки не веря, что они не симулируют болезнь, что их по-настоящему интересуют заморочки этой жизни.

– От тебя воняет так! – сказала она ночью. – Ты что, не моешься?

Открыла форточку и легла, крепко прижавшись к стене.

– Поразительно! Как ты мог?! На вокзале ты так влюбленно целовался с одной, а потом, всего через несколько дней переспал со мной?!

Утром проснулся и сразу вспомнил, что болен. И то, что могу закурить, оставалось для меня единственной радостью, такой, будто покурю, и все пройдет. Надежда длиною в несколько сантиметров. Она миролюбиво сказала, что из Твери приедет ее подружка по техникуму.

– Москву вспомнить и покупки сделать.

– А-а, это с которой вы лесбиянством занимались, – засмеялся я. – Продолжите теперь?

– Тебе ответить?!

– Ответь… не обижайся на меня, Няня.

– Что на тебя обижаться?

– Дурака?

– Выводы надо делать.

Потом она звонила на работу и говорила с Галой о семейной жизни.

– Кто это был? – спросил я из пустого интереса.

– Так, знакомый один, – сказала она.

– Я в Переделкино съезжу.

– Езжай, – и, не сдержавшись, равнодушно повторила: – Езжай.

Мне надо было в Переделкино, я устал здесь, там моя энергия и нужная мне пустота.

– Ты пишешь? – с иронией спросил Серафимыч.

Я с жаром стал рассказывать ему о своих задумках, но теперь он был намеренно равнодушен, так же, как раньше был намеренно восторжен. Потом он стал говорить, что познакомился с каким-то поэтом и называл его сокращенно-ласкательным именем. Познакомились в Ялте.

– Он сам пробивался по жизни, – говорил Серафимыч с гордостью. – Он нищенствовал, но не сдавался…

И еще Серафимыч часто стал говорить, что он – маргинал… я же маргинал… маргинальность. Он хорошенько не знал, что это значит, это было не его слово. И я понял, что он общался с кем-то чужим, кто его так назвал, а он влюбился в это.

– У тебя есть знакомые с простатитом?

– Нет.

– Теперь будут – это я.

Он склонил голову и замолчал.

– Я здесь ни при чем. Это болезнь «передка».

Он пошел меня провожать, якобы нужно сходить за хлебом, это по дороге ему. А потом зашел вместе со мной в электричку, якобы вспомнил, что ему назначила встречу Женя, секретарь газеты «Капиталъ». Ехали молча. Два иностранца сзади нас. Хохочут и стреляют из детского пистолета.

Зашли два мужика контролера, и я снова притворился глухонемым, запыхтел, засопел, замахал руками. Устаешь, конечно, жить без денег.

Серафимыч нагрубил им, а потом гордо вскинул голову, и они увели его под руки.

У него были набухшие красные веки. Брюки по рэпперски смешно висели на заднице, и туфли казались огромными, как у Маленького Мука.

Дождь. Тепло. Моё тело сидит в общей очереди больных мужиков в кабинет уролога. За окном на жестяной подоконник капает и от этих звуков уютно. Прошли замухрышные, но абсолютно здоровые рабочие, потом медсестры. Как нелепы и омерзительны поцелуи. Я вытягиваю, а потом поджимаю ноющие ноги, и оттого, что не могу сморкнуться членом, шмыгаю носом. Какая же у Саньки новенькая, розовая и крепкая простата. Мучила эта добровольная неизбежность лечения. Хотелось движением внутреннего взгляда выдавить из себя этот гной. За все расплата, ты – моя простата. А если бы у меня был еще и гепатит, или аппендицит, они бы делали операцию и не знали бы, что у меня простатит. Вдруг показалось, что позвоночник ослаб и гниет. Лишь бы не СПИД… Аллах, помоги мне, больше никогда не буду заниматься сексом!

Зря сидел в этой очереди, меня с удовольствием не приняли, нужна либо московская прописка, либо деньги. Но мне уютно было сидеть в этой очереди, так и сидел бы в ней вечно.

Я начал понимать философию бомжей, безволие, усталость и бессилие перед жизнью. Я следил за ними, подслушивал их разговоры, сам прикидывал, где бы они могли скрываться в зимние холодные ночи, будто готовился.

С середины ноября лежу в больнице. Московский институт диагностики и хирургии. Отдельный корпус, четвертый этаж – урология. Помогли врачебные связи Татуни.

Вечер. Сумерки. Сыплет снег. От батареи веет тепло. В палате не зажигают света. Внизу через дорогу на глухой кирпичной стене желтый стул на голубом фоне – Офисклаб. Пытаюсь расшифровать этот спасительный иероглиф. Справа заснеженные трубы и крыши подвала, там морг. Вот в этот морг повезут по морозу мое голое тело с распоротой простатой, но мне уже не будет холодно, и я не буду стесняться своего маленького сморщенного члена. С ужасом смотрю на серых и бесполых мужиков, шаркающих по палате, из-под халатов торчат прозрачные трубки, и меж ног болтается на подвязке пластиковый кармашек с желтой жидкостью. Здесь есть все типы мужиков, кроме одного – невысоких, лысых брюнетов.