Михаил Липскеров - Белая горячка. Delirium Tremens

– Джонни и зи бой фор ми… – и убаюкиваемый каплями нейролептиков, витаминов и снотворных в полусне ворохнул сладкие, крепленные и сухие воспоминания.

Тринадцатилетний Мэн сидел с корешами в садике дома № 15 по Петровскому бульвару и играл в сику. Он выигрывал рублей семь-восемь. В садике появился Главный винодел завода «Самтрест-Вингрузия», который располагался в подвалах дома № 17 – месте обитания юного Мэна и его семьи. (Имеется в виду проживание завода и Мэна, а не Главного винодела. Главный винодел обретался в бараке на задворках дома № 15.) Итак, к играющей пацанве подвалил Главный винодел и предложил немного подработать на вверенном ему заводе. Все несколько заменжевались. Особенно Мэн, которому карта просто катила в руки. Но один из пацанов постарше решительно встал, бросил карты и со словами: «Пошли, робя, не пожалеете» – двинул вслед за Главным виноделом. И все поперлись за ним, чтобы потом не пожалеть и не кусать в старости локти, что упустили какую-то, пока еще неведомую возможность.

Они прошли через не слишком охраняемую проходную, вошли в дверь с тыла мэновского дома и спустились в подвал. Перед ними открылись непостижимой длины подвалы, сплошь уставленные бочками. Как пояснил Главный винодел, в этих бочках настаивается коньяк. А в других отсеках подвала стоят бочки с вином, откуда оно разливается по бутылкам и продается в магазинах под названиями «Карданахи», «Хирса», «Хванчкара», «Мукузани» и так далее.

– Сам товарищ Сталин пьет наше вино, – подняв вверх указательный палец, сказал Главный винодел. – Надо ему помочь. Перекатить вот эти бочки в разливочный цех. Поможем товарищу Сталину в его нелегкой работе!

Пацанва почувствовала себя причастной к делам государственной важности и с энтузиазмом принялась катать бочки. Через час бочки были уже на месте, где их приняли Очень серьезные люди в шляпах и кобурами на правом боку. Они обыскали Мэна и его корешей на предмет обнаружения среди них английских или еще каких шпионов, способных отравить горячо любимого товарища Сталина путем подсыпки в бочки с «Хванчкарой» какого-либо яда. Но ничего, кроме смятых рублей, мелочи и дешевых папирос, не нашли. Только у Мэна обнаружились не папиросы, а сигареты «Прима», украденные у Мэна-старшего.

– Вот ведь, жиденок, – сказал один из Очень серьезных, – не может, как все, папиросы курить. Надо бы его папаню проверить.

– Уже проверяли, – сказал другой из Очень серьезных. – Лично я сам, в 37-м.

– Как это? – спросил первый.

Мэн прислушался.

– Приехали мы его в мае брать в этот же самый день. Наши тогда раскрыли филиал «Гитлерюгенда» в СССР, прятавшегося под маской молодых антифашистов. У них якобы был антифашистский театр миниатюр, а Мэн-старший был ихним художественным руководителем. Как студент-заочник режиссерского факультета ГИТИСа. Приезжаем мы, значит, к нему в восьмую квартиру в два ночи, а его жена, мать этого, – и он указал на Мэна, – жиденка, красивая, между прочим, жидовка, сказала, что он, будущий отец этого жиденка, в ресторане «Динамо». Наш старший жутко разозлился, что, мол, жиды пропивают полученные от фашистов деньги, и приказал гнать к «Динамо». Ну мы и погнали. Приезжаем, а швейцар нас не пускает: мол, пьянка закрытая. Старший его рукояткой нагана ошарашил, и мы ввалились в ресторан. Гардеробщик попытался было шуметь, но тут уж я его успокоил. И с наганами в руках рванули в зал. А через секунду уже мы лежали на полу. И последнее, что я увидел, так это наркома Ежова и монгольского маршала Чойбалсана, хлопающих в ладоши Мэну-старшему, стоящему на сцене.

Старшего нашего потом расстреляли, а меня сослали сюда. И я тут груши околачиваю уже пятнадцать лет. За непонимание сути классовой борьбы. И всю войну здесь просидел. Меня забыли, и слава богу. Большинство наших либо расстреляли при Берии, а те, кого не расстреляли, те в войну погибли. А я – здесь.

– Мать твою?! – восхитился первый из Очень серьезных.

– Так что этот жиденок уже проверенный. Пусть себе катает. – И он попил из крана, ввинченного в бочку вина.

А Мэн с друзьями стали катать бочки. Через часа полтора наступило время расплаты. На стол в кабинете Главного винодела была водружена банная шайка с винищем, в котором плавала хохломская сулея литра на полтора. Каждый из пацанов выпил по сулее очень сладкого вина. Один тут же упал, заснув. Другой заснул во дворе завода, третий – по пути к садику. И только Мэн, неизвестно как, добрел до своей квартиры и на семейном допросе сказал только одно:

– Я пил за товарища Сталина. Не выдам, гады! – Потом он блеванул за товарища Сталина, а потом за него же и заснул, утомленный государственными делами.

Впоследствии он не раз посещал подвалы завода «Самтрест-Вингрузия», так же катал бочки, так же получал расплату натурой. Даже когда товарищ Сталин уже умер. И Мэн пил вина, предназначенные уже для всех членов Президиума ЦК ВКП(б). Наступала оттепель Ильи Эренбурга.

Все это вспоминал Мэн, постепенно накачиваемый снотворными, витаминами и нейролептиками. И перед сном успел подумать, приглашал ли Главный винодел своих детей поработать и расплачивался ли он с ними натурой?.. Падло.

Мэн проснулся в некотором просветлении. То ли капельница, то ли воспоминания освежили его тело и разум, но он уже не чувствовал в себе той безмерной тоски, с которой начинался каждый запой. Ежедневная борьба за существование и ежедневная неуверенность в заработке для пропитания вверенной ему семьи вызывала постоянную тоску, которую можно было утишить только стаканом да интимными беседами с сотоварищами на тему, которую много позже выразил один Рокер в словах: «Что же будет с Родиной и с нами?» Смолоду Мэн задавался этим вопросом, как и многие представители его поколения, которые сначала с ужасом, а потом с восторгом переваривали в себе 20-й съезд партии, потом вдохновились его решениями и не заметили, как через восемь лет все опять покатилось к чертовой матери. Многие думали, что они всегда будут говорить почти все, что думают, и, когда квадратное колесо русской истории крутанулось в обратную сторону, уже не могли остановиться. Однажды Мэн, тогда уже артист эстрады, произнес со сцены Новосибирского театра оперы и балета репризу из своего монолога:

– А потом, гражданин, – сказала мне секретарша секретаря райкома, – мы же еще возвращаемся к ленинским нормам поведения. А на обратную дорогу значительно больше времени требуется. Обратно же усталым идешь…

За эту шутку Мэну не повысили концертную ставку. Чем его Первая жена была крайне недовольна. Она работала в музыкальной редакции Всесоюзного радио и вращалась в кругах крепко обеспеченных композиторов, поэтов-песенников и артистов. «Не расстанусь с комсомолом, буду вечно молодым», «Куба – любовь моя» и прочая шлоебень. Поэтому уже тогда она выражала недовольство социально-материальным положением Мэна, хотя Мэн и считался неплохим конферансье, эстрадным автором, юмористом и зарабатывал весьма приличные башли. Но по сравнению с заработками клиентов Первой жены это было ничто. А уж когда Мэн вернулся из армии домой, он очень быстро понял, что места ему в доме уже нет, и ушел с маленьким чемоданчиком и пишущей машинкой.