Петр Алешковский - Крепость

Но как бы не так – нож пропарывает землю: страшный, тяжелый, неживой, полированная тупая чугунина, и вот сыплется отрытая земля, и погребает траншею и его, и запечатывает щель, Мальцов едва успевает отпрыгнуть внутрь. Уголок света вверху становится всё меньше, пыль забивается в ноздри, и наступает темнота, и приглушенный рев дизеля теперь доносится издалека, сладострастно урчащий рев железного чудища, и заползает в подземелье и растекается по нему вместе со сладким запахом солярки и машинного масла, впитавшегося в землю и смешавшегося с ее пыльным запахом.

– Завалил, сука, и даже не остановился, – еле выговорил дрожащим шепотом Мальцов, упал на слежавшееся сено, свернулся клубочком около давно погасшего энкавэдэшного кострища и заплакал навзрыд от бессилия и страха. Он не знал, как поступить, никак не мог контролировать ситуацию: всё произошло мгновенно, его воля ничего не решала – всё совершил бульдозер, ведомый спятившим Маничкиным. Раз! – и захлопнулась мышеловка, и ничего предпринять он не мог, как бы ни пытался. Один, отрезанный от мира, который и не подозревал, что он тут законопачен, засыпан рыхлой землей, и остается только выть и готовиться к худшему. Готовиться? За что? За что? – не находил ответа.

Сколько времени он пролежал на сене, борясь со страхом, осознавая, что же на самом деле произошло? Минуты? Полчаса? Час? Мышцы, еще недавно выполнявшие молниеносные приказы мозга, задеревенели, словно их свело судорогой. Темнота прибавляла страху, страх сковывал тело, леденил кровь, вызывая боль в животе и тошноту, вытягивая из души оставшуюся силу. Паника накатывала волнами, накрывала с головой, по телу разбегались мурашки, и самопроизвольно начинали клацать зубы. Противный лязгающий звук поселялся в ушах, казалось, стены пещеры усиливали его. Звук возвращался, ссыпа́лся с потолка, выскакивал из темных закоулков, дробный, костяной, как будто очнулись спавшие до поры алчные мертвецы и вот – подбираются к нему, хохочут над его бессилием. Он еще сильнее сжимался, почти доставая коленями подбородка, и затыкал ладонями уши. Погребен! Запечатан! – эти крики ужаса звучали только в его голове, из пересохшего горла не вырывалось ни звука, ему казалось, что он сходит с ума.

Но постепенно безумие отступило, мышцы расслабились, боль ушла из живота. Он смог пошевелить ногами и руками и понял, что цел и невредим. Отер со лба пот, ощупал плечи, распрямил ноги, растянулся на спине, с радостью ощущая, как силы возвращаются к нему. Глаза уже привыкли к темноте, он начал различать смутные очертания пещеры. Наконец заставил себя сесть, стряхнул с пиджака пыль, похлопал себя по застывшим щекам, восстанавливая кровообращение. Сильнее всего в проигранной схватке пострадала одежда – единственный приличный костюм и рубашка теперь никуда не годились, правая брючина порвалась на колене, но он был жив, жив!

– Черт, ну кто бы мог подумать, что этот вот решится на такое? – прошептал сиплым голосом. Глотка пересохла, Мальцов понял, что очень хочет пить.

Жажда заставила его встать. Привалился к деревянному стеллажу – ноги еще предательски дрожали, – пошарил рукой, нащупал оставленный большой фонарь. Включил свет, стало заметно веселее. Первым делом ввинтил в переноску лампочку, но она не загорелась – видимо, гусеницы перебили провод. Вспомнил, где положил пакет со свечами, нашел и зажег одну свечу – теплый оранжевый свет озарил небольшой пятачок вокруг него, такой спасительный, такой необходимый, и он обрадовался живому огоньку, как младенец, и радостно потер руки. Выключил фонарь из экономии, объясняя себе, что спасательные работы начнутся не сразу и фонарь еще понадобится. Держа свечу перед собой, подошел к ванночкам со студеной водой, встал на колени и пил жадно до тех пор, пока не свело зубы. В темном зеркале воды увидал свое отражение – осунувшаяся физиономия, блестящие, как у зверя, глаза. Подмигнул сам себе, намочил ладонь и зализал упавшую на глаза челку.

Затем ощупал карманы, достал телефон, но, увы, связь в пещере отсутствовала. Окно! Церковное окно! – мелькнула спасительная мысль, и вот он уже пробирался по переходам к храму, держа свечу перед собой, как средневековый монах, спешащий на службу. Водрузил свечу на алтарь, проверил связь, но камень глушил сигнал. Взглянул на часы: двенадцать двадцать восемь – полпервого, обеденное время, вспомнил, что оставил на сене пакет с покупками, и порадовался – по крайней мере не помрет с голоду. Прикинул расстояние до окна – два с половиной метра, не меньше.

Отроют, отроют, подгонят экскаватор – час работы! А Маничкин, небось, там волосы на себе рвет… Погоди, погоди, дай только выбраться на волю!

Неужели струсит и сбежит, ведь должен же он прийти в себя? Должен. И Фарход – свидетель, не даст директору сбежать, не оставит Мальцова под землей. Но откуда им знать, что он жив, если они не видели пещеры? Господи, неужели Маничкин так просто и хладнокровно его закопал? И уйдет и ничего не предпримет? Нет, в голове не укладывалось.

– Спокойно, спокойно, Ваня, думай, – твердил он себе, успокаивая, прогоняя страх. – Ты всё придумаешь. Придумаешь.

Хлопнул себя по лбу, поспешил назад, в первую пещеру. Принялся отрывать доски от стеллажа. Идея казалась удачной, если только всё получится – он спасен! Подобрал брошенный энкавэдэшниками топор, расставил в трех ближайших нишах свечки, чтоб было удобнее работать. Свечей было много – целая пачка!

– Погоди-погоди, дай только связаться, выведу тебя на чистую воду, – он как бы разговаривал с похоронившим его Маничкиным.

Отрывал доски, складывая их в штабель, собирал освободившиеся гвозди, выправлял их на входной ступеньке. Набрал тридцать две штуки – прикинул, что хватит. Принялся перетаскивать доски в церковь, ставил их там стоймя к стене в алтаре прямо под окном. Затем сколотил простую прямоугольную туру, соединив боковые доски откосами. Пошатал конструкцию – должна была выдержать, аккуратно забрался наверх, прямо под окном достал телефон. Внутри связи не было, но у окна-то будет! Взмолился про себя, нажал вызов. Ни одного деления! Припал к щели, протянул руку, вжался в камень лицом, просунул аппарат как можно дальше. Щель была косая и длинная, рука утонула в ней вся до плеча, но так и не вышла наружу. Набрал телефон Николая, нажал кнопку вызова, развернув телефон на себя. Сигнал не проходил, только с легким посвистом врывался в оконце уличный ветер. Все мучения были напрасны. И тут же задрожали ноги, и он чуть не развалил всю хлипкую конструкцию, тура заходила под ним ходуном. Не хватало еще сверзиться и сломать ногу или руку. Тихонько, нащупывая ногами опору, спустился на пол, первым делом затушил свечу – теперь их надо было экономить, – добрался до каменной скамейки у стены, залез на нее весь, растянулся и принялся думать.