Максим Гуреев - Покоритель орнамента (сборник)

Впрочем, пауза бывала недолгой.

В полной тишине, нарушить которую не могло ни напряженное сопение очереди, ни гул холодильной установки на задах столовой, ни, наконец, треск кассового аппарата, откуда-то из глубины кухни раздавался долгожданный щелчок рубильника, и ритуал печального кортежа тут же оживал, продолжая утаскивать в парные столовские недра горы недоеденных котлет и надкусанных кусков серого ноздреватого хлеба.

Я сидел за столом лицом к раздаче, над которой висел плакат с изображенным на нем караваем, более почему-то походившим на пасхальный кулич, и надписью «Хлеба к обеду в меру бери, хлеб драгоценность, им не сори!».

Читал: «Х-ле-ба-к-обе-ду-в-ме-ру-бе-ри-х-леб-дра-го-цен-ность-и-м-не-со-ри».

Смешно-смешно.

Потом я наблюдал, как повара в белых застиранных передниках выстраивались вдоль стен столовой и начинали неритмично хлопать в ладоши. Это означало, что принятие пищи завершено и пора расходиться по домам. Грохот отодвигаемых стульев вперемешку со скрежетом подносов по металлическим направляющим мгновенно и без остатка заполнял все застекленное пространство, превращая его в огромный аквариум под названием «Волна», в котором лениво перемещались полусонные объевшиеся салатом и макаронами рыбы. Пользуясь кратковременной неразберихой и замешательством, я сгребал недоеденные куски хлеба в пляжную сумку, где лежали мокрые плавки, ласты и полотенце, таился при этом чрезмерно, хотя прекрасно понимал, что пасхальный кулич, висящий над раздачей, все видел и осуждал меня.

Но за что?

Думаю, за то, что я без разбора сваливал хлебный мякиш в кучу с пляжным инвентарем, превратив тем самым сумку из мешковины с отпечатанным на ней по трафарету портретом Демиса Руссоса в «вертеп разбойников». Впечатление от содеянного также усиливала черная масляная краска, которая, растекшись и засохнув самым немыслимым образом, превращала бороду певца в непроходимый можжевеловый лес, а брови – в заросли жасмина.

Карадагов сидел в тени можжевелового дерева рядом со столовой, ел хлеб и запивал его вином.

Он вполне мог напоминать разбойника, который добывал деньги на выпивку вовсе не сбором бутылок на пляже, но воровством и даже разбоем. Например, пользуясь темными крымскими ночами, он нападал на отдыхающих, возвращавшихся по литфондовскому парку домой после последнего сеанса в летнем кинотеатре, угрожал кухонным ножом, отбирал кошельки и золотые украшения.

Впрочем, продолжалось это недолго.

Однажды в числе атакованных им оказались известные фигуристы, олимпийские чемпионы Людмила Пахомова и Александр Горшков, которые отдыхали в доме творчества писателей. Узнав своих кумиров, Карадагов раскаялся совершенно, выронил нож, более того, он попытался вернуть великим спортсменам все награбленное за эту ночь.

Благоразумный разбойник.

Безумный разбойник.

Благоразумие первого заключалось в его полнейшем раскаянии и уверении в искупительном характере сопригвождения перед лицом страданий, переносимых Спасителем.

Безумие же второго было следствием его жестокосердия, неверия в Воскресение, что также именуется Пасхою. А еще было результатом нестерпимой боли, которую ему причиняли римские легионеры, специальными молотками-шутейниками переламывавшие ему голени.

Можно ли было осуждать его за это безумие, ставшее следствием страданий, повлекших за собой помутнение рассудка?

Всякий раз я отвечал себе – нет, нельзя осуждать безумного за его же безумие, вне зависимости от того, следствием чего стало его помутнение рассудка.

Безумный разбойник кричал, изрыгал хулу на Господа, сквернословил, корчился под забиваемыми в стопы и запястья гвоздями, возводил очи горе.

Горная река Когайонон вытекала с северной оконечности Карадага, змеилась вдоль трассы Судак – Феодосия, пробиралась сквозь распадки Тепсеня, уходила в бетонное русло, проложенное через парк дома творчества, и впадала в море рядом с прокатом лодок и водных велосипедов.

Карадагов спал на раскладушке в тени можжевелового дерева рядом со столовой «Волна». Ему снился исполинского сложения бородатый босой человек, завернутый в сооруженный из давно вышедшей из употребления простыни хитон.

Сухой, горячий, обжигающий лицо ветер шевелил седые волосы человека, столь напоминавшие заросли кустарника на городище, гнал песчаную метель, трубно гудел в платинового отлива ковыле, пригибая его к самой земле, поднимал с обложенных досками могил высохшие цветы и выцветшие ленты, платки.

В этом косматом богатыре Карадагов тут же и узнавал старожила здешних мест Максимилиана Александровича Волошина, кланялся ему, приглашал в раскидистую тень можжевелового дерева и предлагал угоститься теплым массандровским портвейном. Максимилиан Александрович с улыбкой, которая, впрочем, никогда и не сходила с его лица, смотрел на Карадагова, видимо пытаясь вспомнить, откуда он мог знать этого человека, складывал ладонь козырьком над глазами, дабы не быть ослепленным полуденным солнцем, миролюбиво покачивал своей львиной головой, произнося при этом: «Не откажусь, не откажусь».

Итак, они располагались на земле, разложив на устланной клеенкой раскладушке посильные угощения – брынзу, лаваш, чеснок, зеленый лук, соль в спичечном коробке, фрукты. Карадагов извлекал из карманов своих тренировочных штанов два граненых стакана, тщательно протирал их краем майки и разливал красный крымский портвейн со вкусом недоваренной свеклы, карамели и перебродившего винограда.

Как известно, во сне события развиваются вопреки существующим законам времени, и посему Карадагову казалось, что Максимилиан Александрович бесконечно долго опорожнял содержимое своего стакана, то есть при помощи бесчисленного количества глухих, более напоминавших щелкающие звуки пульса глотков. Мыслилось, что за это время можно было выпить уже не одну бутылку, но ничего не менялось, и стакан по-прежнему казался почти непочатым. Может быть, все дело было в усах Волошина и его бороде, которые препятствовали проникновению портвейна, впитывали его подобно губке, распускали гирлянды непрозрачного янтаря или сердолика на перекатах седых, вымоченных в соляном растворе волос, припорошенных зубным порошком «Жемчуг».

Затем приходилось закусывать соленой, с вкраплениями каких-то горных трав брынзой, перемотанной стрелами зеленого лука.

Стрелы пронзали.

Копья римских легионеров пронзали благоразумного и безумного разбойников.

Максимилиан Александрович наконец допивал свой стакан и с полнейшим удовольствием ощущал, как теплый перебродивший сахар разливался по всему его огромному телу, соделывая оное слабым, податливым, как бы сотворенным из растопленного воска или распаренного на батарее парового отопления пластилина.