Елена Исаева - С праздником! 8 Марта. Рассказы о любви

Такая точка была достигнута несколько минут назад, и теперь мы немного отдыхаем. Хотя Алевтина Игнатьевна готова бесконечно заниматься любовью (слава богу, у меня, помимо прочего, есть ещё очень длинные, чувствительные, что называется «музыкальные» пальцы, которые часто идут в дело), но и ей необходима передышка. Чтобы заполнить паузу, я говорю:

– Вот вы сказали сейчас «три часа», и я вспомнил своёго учителя, Льва Алексеевича.

– Это который был на складе?

– Совершенно верно.

(Много лет назад я работал кладовщиком на складе автозапчастей, где судьба свела меня с этим оригинальным человеком.)

– Он самый. – Поцеловав Алевтину Игнатьевну в губы, я продолжаю: – Так вот, я интересовался у других кладовщиков их сексуальным опытом. Лев Алексеевич присутствовал при наших разговорах и однажды, после очередной рассказанной кем-то истории, вдруг заявил: «А я занимаюсь с женой сексом три часа!» Мы, естественно, не поверили (Льву Алексеевичу было уже хорошо за шестьдесят): «Не может быть!» – «Как так?» – «А так, – невозмутимо отвечал Лев Алексеевич. – Час она меня настраивает, за пятнадцать секунд я делаю всё, что нужно, а потом ещё два часа лежу без сознания». Тут мы и сами чуть не попадали на пол – от смеха.

Алевтина Игнатьевна сдержанно хохотнула (в этот момент я подумал, что вполне мог уже рассказывать ей эту историю когда-то раньше), потом провела вверх-вниз своим покатым, гладким и жарким бедром по моим ногам, заурчала, как кошечка, и уткнулась лицом сбоку мне в шею.

– А расскажите ещё что-нибудь, – донесся приглушённый голос.

– Что-нибудь? Хм! Даже не знаю…

Я прекрасно понял её желание: Алевтина Игнатьева хочет услышать не что-то конкретное, а просто мой голос. Женщины вообще, как я заметил, не то чтобы прямо-таки любят ушами, нет, но они определённо возбуждаются от мужского голоса. В ответ на такую просьбу можно, конечно, надуться и промолчать. Однако для любимой женщины, а я, разумеется, безумно люблю Алевтину Игнатьевну, у меня нет отказа ни в чём, кроме, пожалуй, того единственного случая в самолёте, когда…

Внезапно меня осенило.

– Ну хорошо! Как вы знаете, я родился в последний день зимы, двадцать восьмого февраля. Но покинул роддом не сразу… Я ведь не рассказывал вам про подагру? Отлично. Итак, нас с мамой задержали на неделю из-за родовой травмы. Это меня, когда доставали кое-откуда, то ли треснули обо что-то головой, то ли неловко потянули щипцами – подробности мне не известны, не интересны, да и вообще, я всю тамошнюю технологию смутно себе представляю. Короче, возникла гематома, из-за которой, кстати сказать, у меня всю жизнь проблемы с внутричерепным давлением. Впрочем, не суть. Отпустили нас домой, как я уже сказал, только через неделю. А точнее – на восьмой день. То есть, давайте посчитаем, это случилось ровно восьмого марта. Пока мама лежала на сохранении, все родственники и друзья ужасно волновались, потому что у мамы это были первые и довольно поздние роды. Когда же я родился, и в общем-то, всё прошло довольно благополучно (ситуацию с головой врачи посчитали несерьёзной), все ужасно обрадовались, особенно папа, у которого я тоже был первым и поздним ребенком. И вот, меня привезли в нашу квартиру, положили на стол в гостиной и стали показывать друзьям, пришедшим поздравить родителей. Среди прочих пришли муж с женой, Анжела Николаевна и Нестор Николаевич. О нем, о Несторе, я как раз и хотел вам рассказать.

Он был папиным приятелем, играл на домре – это такой струнный инструмент, вроде балалайки, но посложнее, с бо́льшим количеством струн. В общем, он играл на этой своёй домре в ансамбле имени Александрова. Часто ездил на гастроли за границу и особенно любил Англию. Нестор Николаевич был настоящим интеллигентом-англоманом, каких я больше никогда не встречал, видимо, потому, что такой тип вообще исчез и Нестор Николаевич оказался одним из последних мастодонтов. Одевался в дорогие заграничные костюмы (подросши, я видел его в таком костюме у нас довольно часто – на днях рождений, на Новых годах), сыпал английскими словечками, произнося их не как американец, вечно жующий речевую жвачку, а по-английски – отчётливо выделяя звуки, словно полоскал ими горло, и акцентируя каждое слово. Меня он приводил в смущение своими манерами джентльмена, высоченным ростом и тем, что, обращаясь ко мне, называл почему-то Ляпкиным-Тяпкиным (о существовании гоголевского «Ревизора» я тогда не подозревал). Но всё это было позднее, а в тот день, восьмого марта тысяча девятьсот семьдесят пятого года, Нестор с супругой пришли к нам в гости выпить винца за здоровье роженицы и новорождённого. Тут-то мама и решила меня распеленать. Может быть, нужно было сменить пелёнки, а может, мама просто решила похвастать перед приятельницами своим и папиным произведением. Как бы то ни было, меня, как подарок к Международному женскому дню, освободили от покровов и явили народу в натуральном виде.

Когда я думаю об этом, то представляю себе следующую картину (благо, в гостиной практически ничего с тех пор не изменилось): вот стоит наш старый круглый стол, и мама хлопочет надо мною. Тут же сгрудились её подружки, ахая, охая и отпуская разные замечания. Мужчины держатся чуть поодаль – им как-то не солидно разделять дамские восторги. К тому, на кухне уже не только «нолито», но и выпито. Такова мизансцена. Главный герой, обнажённый и беззащитный, что-то жалко попискивает. И в этот момент на авансцену вступает другое действующее лицо.

Нестор Николаевич подходит к столу и, мельком взглянув на голенького меня через головы женщин, произносит свою сакраментальную фразу:

«Подагры нет».

После чего спокойно возвращается к другим мужчинам.

Воображаю, как отреагировали женщины: кто-то улыбнулся абсурдной шутке, жена Нестора, Анжела Николаевна, художница, вероятно, нахмурилась, решив, что Нестор перебрал, кто-то вообще не обратил на его реплику никакого внимания, увлечённо разглядывая смешно таращившегося и беспомощно барахтавшегося младенца. Готов поспорить: никто ничего не понял. А между тем Нестор и впрямь пошутил, но пошутил очень умно, очень тонко и очень зло. Будь я на месте моего папы, вытолкал бы его за дверь. Но настоящее остроумие никогда не выдаёт себя сразу, оно никогда не торопится. Подлинный шутник не нуждается в смехе публики, не ждёт сиюминутного успеха, похвалы, нет, он закладывает свою шутку, как террорист бомбу, и ставит часовой механизм – на день, на месяц, на год. На десятилетия. Тик-так, тик-так, тик-так, тик-так… И вдруг: ба-ба-ба-бах! Это шутка нашла наконец своёго героя, другого остроумца, способного оценить, почувствовать, просмаковать её, как смакуют драгоценное вино многолетней выдержки. Ну что же вы! Ну что вы делаете!..