Вячеслав Малежик - Герой того еще времени

А я еще продолжал играть в войну, даже когда никто не выходил во двор. И тогда я выполнял «спецзадания». Напротив нашего дома стояло трехэтажное кирпичное здание, из которого уже выселили всех жильцов. Почему так происходит, я не знаю, но покинутые дома без жильцов быстро саморазрушаются. И наш дом стоял одинокий, без окон, лишившийся местами потолков и лестничных проемов.

И вот я пробирался однажды по «партизанской тропе», которая проходила по карнизу полуразрушенного дома. Моя «тропа» была на уровне второго (того еще второго) этажа и была мною в достаточной мере изучена. Но в тот день я не сделал поправку на погодные условия, и вот я замер, раскинув, как циркач, руки в стороны, в проеме между двух окон. Я понимал, что шаг в сторону, причем в любую, и сорвусь в пропасть. Я застыл в позе канатоходца, забыв о своем «спецзадании»… Секунды продолжали свой бег, а я стоял, стараясь не делать никаких телодвижений… И все-таки сорвался… Я до сих пор помню ощущение полета… Приземлился, как кошка, практически «на четыре точки». Не выполнив «задание», я поковылял домой, не подозревая, что заработал трещину в ступне. Я шел на расправу к самому строгому командиру – маме.

– Я же тебя предупреждала, я же тебя просила не играть в этом проклятом доме, – причитала мама. – Мало того, что бутылкой палец себе чуть не отрезал…

Было дело. Я бросал бутылку, представляя, что она с зажигательной смесью, в штаб фашистов, который, конечно же, был в злополучном доме. Бутылка не взорвалась, у нее только отбилось горлышко, и тогда я решил добить врага, схватил свой снаряд и кинул в стену. Бутылка разбилась, а вскоре вся варежка стала красной от крови. Сняв ее, я увидел, что кусок безымянного пальца на правой руке держится на честном слове. Палец спасли, и теперь на этом пальце у меня как бы лишняя фаланга.

А в тот раз мама нашла детскую коляску и меня, этакого переростка, под улыбки окружающих возили к хирургу в поликлинику на Лесной. Нога, освобожденная со временем от гипса, еще полностью не функционировала, и я начал развивать свою левую, чтобы быть футболистом, бьющим с двух ног. И в целом преуспел в этом деле. Левая подтянулась, и я мог в игре перекладывать мяч на слабую ногу.

Мальчишеская тяга к войнушке, к взрывам воплощалась во многих вещах. Делали пугачи и самострелы, используя как порох серу с обычных спичек, уже в школе смешивали марганцовку с чем-то там еще (не скажу, с чем) и устраивали взрывы. А карбид! Больше всего травм, ожогов и выбитых глаз было от этого вещества. Наш дружок Коля Корзинкин потерял глаз, когда хотел выяснить, почему не взрывается бутылка с водой, начиненная карбидом. Ему вставили стеклянный, и он, играя с нами в футбол, был непобедим, так как было непонятно, куда он смотрит, контролируя мяч. Направление его взгляда поймать было невозможно.

Еще целая серия пацанских игр была связана с ножом. Все игры были построены на втыкании его либо в землю, либо в стенку, либо в дерево. И практически все ребята с той или иной степенью мастерства умели метать ножи разными способами. Мастером ты считался, если мог метров с пяти вогнать нож в стену росписью. Этот способ предусматривал метание ножа, который удерживался за лезвие пальцами правой руки. Бросок осуществлялся ручкой вперед, и нож, сделав несколько оборотов, а может, всего лишь пол-оборота, вонзался в стену. Серьезных ножей у наших мальчишек я не видел, но многие таскали их в карманах постоянно.

Хочу заметить, что забавы с ножом не заканчивались вместе с игрой. В одиночку я продолжал метать нож, чтобы в соревнованиях с ребятами преуспеть. Думаю, и сейчас смогу росписью вогнать нож в стену метров с четырех, хотя рука стала не та, да и спортивный режим порой нарушаю.

Что касается родителей, то они тоже спокойно давали ножи для ребячьей забавы. Мы тогда и не задумывались, что многие наши увлечения имеют криминальную подоплеку. С нашими взаимоотношениями с холодным оружием мы были практически готовыми бойцами для криминального мира.

А песни… Лично я знал множество песен, услышанных по радио и за столом. Но уже с детства был напичкан еще и песнями, которые рождались и пелись в местах не столь отдаленных.

Или песня, где более двадцати куплетов, и я до сих пор знаю их наизусть:

А такая еще:

Все это нынче стало классикой жанра, а мы тогда их озвучивали и, подражая взрослым мужикам, пели вечерами, расположившись на какой-нибудь отдаленной лавочке, сплевывая сквозь зубы.

Сейчас вдруг осознал, что у нас в доме тот еще «шансон» за столом никогда не пели, и репертуар застолья составляли народные либо ставшие народными (такие как «Коробочка», хотя автор ее известен – Н. Некрасов) песни. Советская классика тоже не забывалась. За столом основными запевалами были моя мама и сестра, игравшая еще на гармошке-двухрядке. Отец, будучи украинцем, многих песен не знал и пел, если его долго упрашивали, «Запрягайте, хлопцы, коней», «Нiч яка мiсячна, зоряна ясная». Потом я научился играть на баяне, заменив на посту сестру, и пение продолжилось.

В нашем кинематографе есть несколько фильмов, в которых голуби несли не только эмоциональную нагрузку, но авторы и режиссеры вкладывали определенный смысл в сцены, где главный герой поднимал на крыло стаю этих красивых птиц. «Вера в мечту», «Прощание с детством», «Вера в свободу» – эти и еще бог знает какие ассоциации должны были вызвать голуби на экране. И эти чувства рождались, тем более что для многих зрителей голуби были символом дворового детства, символом эпохи, когда ты мог вместе с голубями улететь в небо от суеты и быта нелегкой жизни пятидесятых.

И практически во всех дворах были голубятни, и птицы становились символами успешности, а иногда и достатка. Я, например, сейчас не смогу с достоверностью сказать, зачем наш главный голубятник двора дядя Коля, мужик лет тридцати пяти, разводил голубей. Он был прилично выпивающим, неженатым, вечно небритым, но при деньгах «на кармане». Сказать, что в нем не жила тонкая душа, не могу. Художественная литература и личный опыт говорят об обратном. А мы, пацаны, к нему тянулись, и он нам рассказывал про голубей, пускал в святая святых – в голубятню.

Показывал птенцов и даже позволял их с руки кормить и поить водой. Пацаны отвечали благодарностью и вместе с ним гоняли голубей. Мы были глазами и ушами дяди Коли.

– Дядя Коль, чужой! – кричал кто-то из наших.

Наш мастер резко открывал голубятню и выпускал свою стаю на волю, поднимая максимальный шум. Мы ему в этом помогали. Дядя Коля затем хватал длиннющий шест, на конце которого была прикреплена какая-то тряпка, и принимался размахивать им, поднимая голубей все выше в небо. И начиналась битва, в которой стая дяди Коли завлекала к себе чужака. И чаще всего тот «клевал» на голубку, усталость от «одиночества» заставляла чужого приземлиться в новую голубятню.