Михаил Кураев - Блок-ада

Итак, «Невский проспект» открывает широчайшую дорогу для вариаций на тему мифа об утраченной цели.

Упрется же эта дорога непосредственно в дату 25 октября 1917 года, когда «кризис цели» будет преодолен и на целых семьдесят лет восторжествует миф обретенной цели.

Напомню уж попутно, что новый миф будет исполнен по всем правилам мифотворчества о сотворении мира.

Новый мир возникнет так же одномоментно, как свет, твердь, вода…

Сознание того, что мы живем в мифическом пространстве в условиях насаждения мифического сознания, уже может быть предпосылкой некоторого отрезвления.

И оба мифа, и «окно в Европу», и «колыбель трех революций», стоят друг друга и дают богатый материал для изучения способов управления массовым сознанием.

Чаадаев в письме Хомякову, как мне кажется, иронически написал, дескать, историю можно подправлять и дописывать, если она предназначена для детей и преследует нравственные цели. Ну что ж, прославление мудрости и дальновидности государей ныне и присно и во веки веков – дело высоконравственное, а народ… то же дитё, так что можно писать: задумал царь город построить, новую столицу, пришел, место выбрал, план начертил и начал строить. И дело это великое было его рачительными наследниками доведено до полного блеска завершения.

И велика ли беда, что плана города не было. Вернее, он был, но все время менялся. Чего стоит только кочевье в поисках центра города. То Березовый остров, то Васильевский, а то и вовсе остров Котлин и, наконец, Московская сторона. И кто скажет, случаен ли план 1712 года, того самого, когда Петербург стал столицей, по которому острову Котлину, разлинованному, как тетрадь по арифметике, надлежало стать и центром, и столицей, отрезаемой от суши и страны не речными рукавами, а морской гладью на долгие весенние и осенние недели.

А начертаны и утверждены государем были не только проспекты и линии, не только планы образцовых домов, но уже и списки в несколько тысяч подданных разного звания, приговоренных к волевому переселению на остров, и по сей день наполовину гнилой.

Стремление Петра Первого к симметричной планировке чаемого города для меня символично. Симметрия – важнейший структурный принцип в природе. Но живое – асимметрично. Кристалл симметричен, а лист, бабочка, человек – нет.

Интересно следить за тем, как город, начав жить своей жизнью, как и полагается всему живому, стремится вырваться из уготованной ему творцом клетки.

Симметрия Васильевского острова весьма относительна. Симметричный Котлин не состоялся… Гением вольнолюбивого Петра Еропкина, павшего под бироновским топором и покоящегося в двухстах шагах от моих окон, город лучами трех проспектов вырвался на простор.

Что противостоит мифу, где столкновение?

Ответ вроде бы очевиден – реальность, но на деле, как мы чаще всего видим, один миф замещается другим.

Гениальные перья и недюжинные таланты всю вторую половину прошлого века, да и начало нынешнего, поддерживают миф о городе-демоне, о городе-деспоте, о городе, враждебном человеку, а он в это время творит, взращивает в своем лоне человека совершенно особой и удивительной породы, новое сословие – интеллигенцию.

История России ХХ века – это прежде всего история ее интеллигенции; не поняв природу этого удивительного сословия, трудно объяснить и трагические, и героические страницы российской истории XX века.

Да, именно в ту пору, когда творился и безраздельно властвовал миф о городе-деспоте, он, собрав могучие духовные и интеллектуальные силы России, стал почвой для появления нескольких поколений соотечественников, способных обостренно реагировать на чужую боль, способных к невиданному самоотвержению, способных перешагнуть через сословный эгоизм, подняться над расчетливым самолюбием…

У города менялись названия и правители, а он взращивал горожан, готовых своими немощными, истерзанными голодом и холодом телами защищать его до последнего дыхания…

Их было немного, всего несколько человек, но они пришли сюда, на Мойку, под эти окна в морозный январский день сорок второго, самого страшного в истории города года, и потрескавшимися губами произнесли слова лучезарного мифа:

«Красуйся, град Петров, и стой неколебимо, как Россия!»

Что за причуда – использовать нынешнее небывалое еще время, когда почти официально разрешена даже и некоторая озлобленность против начальства, обрушиваться всей силой, всей мощью припасенных художественных средств на коровьего акушера в отставке, бывшего ветеринарного врача Владимира Петровича, обращая общественное внимание на его жестокий и неприглядный нрав! И это сегодня, когда вместе с масками с лиц, почитавшихся многие годы благодетелями человечества, летят прочь пенсне, усы, брови, кокарды, лампасы и звезды целыми созвездиями! И это в наши несчастные дни, когда повсюду вдруг обнаружились такие силы, о существовании которых еще каких-нибудь сорок-пятьдесят лет назад и помыслить было бы небезопасно. Где же таились они, эти силы? где накапливались? зрели, наливались?.. Ведь на невозмутимой поверхности подернутого ряской бытия царило безграничное послушание, молчание и дисциплина?..

Что ж, если не потянут мои худосочные герои, провиснет сюжет, не вытанцуется слог, ускользнет мысль и глухо прозвучит чувство, вещь должна уцелеть и пробить себе дорогу хотя бы как прогрессивная и потому похвальная попытка спасти от захирения и увядания старинный и почтенный жанр.

Среди всех существовавших доныне хроник предлагаемая семейная хроника обладает единственным и несомненным достоинством – краткостью! И это вовсе не заслуга автора, это заслуга нашего замечательного времени, когда сроки, отпущенные на существование семьи, измеряются не только короткими годами – если бы так! Не только недлинными месяцами – и это куда ни шло!

Если допустить, что где-то на земном шаре или во вселенной, а может быть, и за ее пределами есть семья такой прочности и такой продолжительности существования, каковые мы не можем даже представить своим умом, ограниченным пределами обозреваемого космоса, то так же смело можно предположить, что есть семьи, способные изумить всякого краткостью своего существования.

Излагая в полном объеме краткую историю семьи Владимира Петровича, каковая является лишь фрагментом семейной хроники Тебеньковых, любознательным людям будут сообщены сведения о жестоком поступке ветеринарного врача, будет изображен сам ветеринарный врач и его жертва, место действия, пейзаж, когда по известным ныне причинам и более значительные события были не способны всколыхнуть дремавшие гражданские чувства; при этом все будет описано сугубо кратким и правдивым пером, без пристрастия, с подобающей скромностью.