Татьяна Успенская - Главная роль

– Мама, я понимаю. Одной нельзя. Мама, ты потерпи, ты сейчас согреешься. – Аня принялась растирать её спину, и руки у Ани оказались очень сильными – Лиза чувствовала их через пальто.

– Гоги, простите, я забыла на скамье цветы, – испугалась она. – Пожалуйста, я очень хочу ваши цветы, они… Простите, что не хотела идти в театр. Спасибо за пьесу. Вы мне вернули жизнь.

– Это я заметил, – буркнул растерянно Гоги.

– Я снова живу, – другими словами робко пыталась растолковать ему Лиза. – Благодаря вам начала жить. Просто это потрясение… и поэтому я стала совсем слабая… и поэтому боюсь одна.

Гоги ушёл за цветами. Она продолжала дрожать. Но вот тепло из рук девочки потекло в неё, медленно принялось наполнять клетки и сосуды, и вскоре дрожь прекратилась, а она отчаянно захотела спать. Но Аня всё не отпускала её и держала крепко, как давеча Регина, и как мама держала Аню.

Не надо вечности. Пусть будет обыкновенная жизнь, когда ощущаешь тепло, идущее от тех, кто нужен.

«Ёлки-палки» – это прежде всего горячий чай с мёдом и горячая форель, и сырный салат, и клюквенный морс, и кусок торта. «Ёлки-палки» – это Анины ошарашенные глаза, какие были у неё в театре и в «Шоколаднице», и Анина осторожная жадность: она пробовала всё понемногу, а торт доела до крошки и облизала блюдце.

– Ореховый, – сказал Гоги. – Ещё хочешь?

Аня замотала головой – «нет», «сыта», а глаза всё ещё оставались жадными. Тогда Гоги заказал ей два куска этого торта с собой. И, когда принесли коробку с ними, Аня схватила её в руки, хотя не были ещё допиты морс и чай.

Смотреть, как Аня и Гоги едят, как они взглядывают друг на друга и на неё, ощущать свою согревшуюся и насыщающуюся плоть и в себе держать, чувствовать раскалённую Гогиным голосом живую Раневскую, в Гогиной пьесе живущую полную жизнь со всеми её ролями, зверушками и афоризмами… какая же она богачка! И не нужны никакие слова, потому что и Аня, и Гоги знают, что с ней. По-собачьи заглядывать Гоги в глаза… Спасибо, Гоги, спасибо!

– Знаете, девочки, я никогда не был в «Ёлках-палках», а теперь буду только здесь обедать. В студентах ходил нищий, не до ресторанов, рано семья – каждая копейка на счету. Можно сказать, Аня, я тоже первый раз приобщаюсь.

– Расскажите о своей жизни, – робко просит Аня. – Я совсем не знаю, как нормальные люди живут. – В ней та же жадность к каждому его слову, как и к торту, и так же вспыхивают золотистые крошки в её голубых глазах. Никогда ни у кого не видела Лиза таких глаз.

– Он у нас особенный, а не нормальный, – робко вставила своё слово Лиза. Гоги вспыхнул.

– Мои родители – обыкновенные шкрабы.

– А что это такое?

– Школьные учителя.

Лизе легко. Собравшийся в ней мир – не груз: не давит, не тянет. Снова она студентка «Щуки», и хочется болтать. А девочка ловит каждое слово – о том, что «шкраб» в просторечье «школьный работник» с оттенком пренебрежения, что Лиза очень хотела стать «шкрабом» – «сеять доброе, вечное», в «Щуку» попала случайно, подружка попросила пойти с ней, и вот приняли. Но вдруг Лиза спохватилась и стала извиняться, что перебила Гоги.

А Гоги, довольный, рассмеялся.

– Ну какой ты «шкраб»? Ни к тебе, если бы ты стала учительницей, ни к моим родителям это слово никак не относится. Ученики обожали бы тебя, как обожали моих родителей. Мне пришлось поучиться у обоих. Мама преподавала математику, папа – литературу. Но никак не скажешь про маму, что она – чёрствый сухарь, знающий лишь цифры, в середине урока могла вдруг начать читать Тютчева, Блока… А папа умел любые эмоции урока организовать в строгую систему. Они словно из одной ткани сотканы.

– Я хочу с ними познакомиться! – Лиза на полуслове поперхнулась – такое стало у Гоги неприкаянное лицо. – Ой, простите, пожалуйста!

– Друг за другом в один год – от сердца. Они даже болели одной болезнью – сердечной недостаточностью: уж очень оба эмоциональные! Из-за них я такой. Дома наперегонки стихи, задачи, сцены, каждый день новое открытие… так и рос: надо уметь поставить вопрос, проблему и найти решение.

– Ну а дальше? – заторопила его Аня.

– Хотел быть актёром, играть в пьесах Чехова, Ибсена, Шекспира. Очень хотел сыграть Фирса.

– А кто это? – снова встряла Аня.

– И Лира.

Лиза стала рассказывать Ане о Фирсе и Лире, а внутри звучал Гогин голос: «преданный старик… слуга и король… осторожно, человек… нельзя, чтобы бесхозен был».

В жадные Анины глаза… детали и вишнёвое цветение, судьба Раевской в пьесе и судьба актрисы Раневской! Аню не узнавала – такая она открытая, и смелая, и освобождённая! Из-за Гоги, его пьесы случился в ней этот переворот?

Гоги так же жадно смотрит на неё и улыбается. А когда она смущённо замолкает, вздыхает:

– Актёр из меня не вышел. Актёром надо родиться, как писателем и учителем. Я же бездарен.

– Что такое бездарен? – Анин любопытный голосок.

– Дар – это то, что дарит Бог. Человек «без дара» – значит нет способностей, – говорит Гоги. И вдруг вскакивает. – Ой, девочки, меня Петруша убьёт, он велел не позже четырёх, а сейчас уже начало пятого.

К машине бежали, с места буквально рванули, и всю дорогу Гоги делал поползновения проскочить на жёлтый свет.

Пётр не упрекнул их за опоздание. Он сидел в кабинете мрачный и сосредоточенный.

– Что случилось? – спросил Гоги.

– Не знаю, как вас туда определю. Дом – в отличном состоянии, дворец! А вот бомжей вокруг много. Конечно, они пасутся на полигоне, но кто их знает, что делают после рабочего дня, не заявятся ли в гости, и вооружены ли они? Бомжи есть бомжи. Опасная зона. Ты, Жорка, у меня один друг. И Лиза там будет целый день одна с детьми. За Лизу я теперь тоже отвечаю, так ведь? А это что за барышня? – прервал себя Пётр на полуслове. – Тоже на скамейке в парке нашла? Лиза, можно мы будем на «ты»? Я очень не люблю близким людям «выкать».

– Очень хочу, – благодарно кивнула Лиза и протянула Петру письмо Алеся.

– И шах и мат, ребята. Из Москвы тебе, Лиза, надо бежать немедленно, ясно. Но бомжи и вонь… Что ты молчишь, Жор?

– А какой у нас выбор? – спросила Лиза.

С Петром ей просто. Братишка, свой, похож на Митьку из «Щуки». Парень был подружкой. Обо всём можно говорить, целоваться не лезет, почитает как мужика-друга, откровенен, как девчонка. Жаль, что уехал в свою Сибирь играть в своём Ангарском театре. Первое время письма писал, но в письмах не пошепчешься, как шептались на лекциях и в раздевалке, в письмах не подмигнёшь и не скорчишь рожу. Пётр напоминает Митьку, с ним всё просто, нос не надо пудрить.

– Выбора, похоже, у нас, Лизуш, нет, ты права. Бесплатный только сыр в мышеловке да вот этот дом. И больше ничего бесплатного не бывает. Сигнализацию мы там, конечно, проведём, телефон там имеется, и милицейское отделение не так далеко, всё-таки близкое Подмосковье, но вот как поможет та сигнализация днём, если вы все – в саду-огороде? Ты что молчишь, Жор?