Станислав Хабаров - Формула красоты

Скажем, пишут о женщинах Энгра: они – «существа покорные, предпочитают не думать ни о чём и охотнее всего возлежат на диванах… Посмотрите на его женские портреты: вы отметите ту же невозмутимость на лицах, всё то же ленивое изящество позы, всё ту же нежную истому во взгляде…» Я смотрю в просвете слушателей на Клер, на её гибкое и сильное тело и мне становится не по себе. Но маленькая деталь – опущенный в сумку ключ – портит всё. Что на самом деле? Возможно, ключ от автомобиля, взятого на прокат. Деталь или вещественное доказательство?

И снова дворик в коротком перерыве, на этот раз залитый солнцем. Не помню, было – не было предложено кофе, и все толпились кучкуясь, вбирая воздух и солнце. Клер подошла и поблагодарила, а я небрежно кивнул, не чувствуя ничего особенного, а минуты были особенными. Она была совсем рядом, и солнце касалось её и отражалось улыбкой, а я как дурак не чувствовал ничего.

Нет, человек не способен предвидеть. Меня занимали мысли о предстоящем докладе и как я начну его. Вернулись в зал. Кто-то вошел и кто-то вышел. Клер неожиданно встала и вышла. Мало ли что? Я не понял, слушал, оценивал доклады, пока мне не стало абсолютно всё равно. Клер уехала.

Мой доклад? Да, он в этот ужасный день состоялся и, видимо, удался, судя по отзывам, но мне было всё равно. Я был зомбированным. Действие продолжалось, но для меня теперь шло «мимо кассы». Началось новое действие, а поезд ушёл и осталась единственная картина – пустой перрон.

Мне не следовало выступать по заявленному. Я дам проекту оценку в целом, со стороны, с высоты птичьего полёта (A vol d'oiseau). Будто я видел пролетая. И, наверное, такое получилось. Всё чаще по ходу доклада звучали аплодисменты. Но космонавту Крикалёву показалось, что в случившейся аварийной ситуации я недостаточно оценил экипаж и он вступился за честь мундира. Мы схлестнулись, шеф начал нас мирить и даже Крикалёва поблагодарил.

Поздно ночью из наших номеров звучало звонкое обсуждение доклада.

Симпозиум двигался по-задуманному, но зрители стали убывать и мне не хватало Клер. Откуда к нам залетела она, в нашу жизнь, в реальность и сны и куда внезапно пропала? Не в ней ли свет моего жизненного тоннеля, внезапный свет, яркий и ослепительный. Clair.

Мне кажется, что последний жизненный миг выглядит ослепительным и долгим, сравнимым с остальной жизнью яркостью, и шеф прав со своим заезженным анекдотом о памятниках и становится не по себе среди мерного звучания докладов.

В перерыв мы выходим из зала. Мы идём вокруг, не сговариваясь и выходим в городок, миниатюрный, крохотный, с маленькой площадью. Он наверху, на горе за крепостью. Существует сам по себе. Заходим в первый магазинчик, тесный и узкий, похожий, впрочем, на остальные. Внезапно мы слышим русскую речь. Через минуту мы знаем, что это наш соотечественник со знаменитой фамилией Лузанов. Лузановка под Одессой тоже, что, скажем, Малаховка под Москвой. Непредсказуем случайный разговор. Мы перескакиваем с одного на другое и договариваемся вечером встретиться в «Пьер ваканс». Лузанов приедет с ящиком вина, и мы спокойно поговорим обо всём.

Мы продолжаем своё микропутешествие. Приятно бродить компанией по незнакомому приморскому городу. Вильфранш означает вольный город. На Лазурном берегу. И здесь, а не в зале заседаний мы чувствуем себя вольными птицами, свободными от всего. Пускай без нас в помещениях симпозиума рождается общее будущее. Мы своё дело сделали. В проекте поставлена общая точка, подведен итог. Мы как на панихиде бормочем скорбные слова, но есть новые ростки и на перроне стоит уже новый поезд. Вот он тронулся, и можно вскочить в него. Он идёт пока не спеша, погромыхивая и достаточно тихо, но он набирает ход.

Он движется в будущее, которое не для всех, и мы в нём совсем необязательны. И как утверждают астрологи, судьба наша заранее предрешена, и чтобы мы теперь не делали, в небесной книге прописана наша колея. С симпозиумом наша жизнь не заканчивается. Возможно, в проектах сменится темп, подходы и исполнители, но мы-то живы ещё и оставили свой след.

Лузанов приехал с женой-француженкой Мариам. Он привёз фото. На них они сняты с советскими офицерами сорок пять лет назад. И Мариам была очень хороша, и высока и угловата по молодости. У нас начинается долгий разговор. Едва познакомившись, Лузанов спросил: «А нет ли кого-нибудь из Одессы?» «Конечно, майор Виктор Колоницкий из ЦПК – Центра подготовки космонавтов. Сейчас мы его отыщем». По телефону ищем его и наталкиваемся на Женю Лохина, который в первый раз и не освоился в общей бестолковости. Мы поручаем ему отыскать Колоницкого, а он по неопытности выходит на кагебиста, контролирующего нас, и приходит с ним. И начинается иное общение: мы молчим, говорит комитетский работник.

Появляется Грымов с Сонькой. У них как раз момент истины, им не до нас. Глаза у Соньки блестят, а он её обхаживает, оплясывая на полусогнутых. Она, видимо, пошла ва-банк и ей временно хорошо. Они отметились и исчезли, им с нами неинтересно. У них своё. Наш разговор продолжается.

– Моё гестапо, – говорит Лузанов о Мариам. Ему, русскому видно хочется похвастаться. Он вспоминает молодость и войну и вздыхает: вот раньше… Да, не легко русскому на Лазурном берегу. Осуждаем французов: как они пьют? Рюмку водки просто измучают. И держат, и вертят, и греют в руках, и добавляют сладкое…

Но разговору нашему мешает кагебист и ничего не получается. Все это чувствуют. Другому сказали бы: пошёл ты вон, не то по морде получишь… Но не ему. С ним только попробуй, за ним государство. Как в детские годы на школьном дворе задиралась обычно мелочь, за которой встревала такая публика, только держись. И теперь этим неумным кагебистом всё испорчено, и мы думаем о русских, по свету развеянных, будоражащих мир, оплодотворяя всё. Вечер испорчен, и только Соньке с Грымовым, наверное, хорошо.

Симпозиум завершается. Французское начальство разъехалось, и нас теперь развлекают. После завтрака отправляемся в Ниццу. Небо чистое, но землю покрыл туман, о том, что по сторонам в пути, приходится только догадываться. А солнце лучами сверху разрывает пелену. Мы едем в Ниццу без дела, просто так, на экскурсию. Нам всё напоминает вокруг здесь были соотечественники. Районы Ниццы носят названия английские и русские. Одна из улиц – Улица царевича. А вот роскошная православная церковь, напоминающая храм Василия Блаженного на Лазурном берегу. Во времена Тургенева с мая цены в Ницце увеличивались – начинался русский сезон и цены называли «дурацкими или русскими». А чтобы подчеркнуть состоятельность говорили тогда: «Ты за кого принимаешь меня, за англичанина?» Потом стали говорить: «За русского?» Позже: «За американца? За саудовского араба?» А в наши дни: «За нового русского?» Но мы не новые русские. Нас возят за свой счёт французы. Теперь нас везут в древнюю Никею, основанную по словам гидов за триста лет до рождения Христа. Везут не по делу, а поглазеть, ради праздного любопытства.