Давид Ланди - Биоген

Открытая Давидом формула свободы: «День, парта, класс, спина соседа – моих рисунков синий след. Учись еще хоть четверть века – все будет так. Исхода нет!» [215]– обрадовала и воодушевила сознание первоклассника на новые подвиги. Во мне родилась уверенность – что в жизни всегда можно найти выход. Главное, не сдаваться и не терять надежду!

С этой поры я стал подавлять приступы сплина, посещающего меня во время уроков, рисунками сакральной геометрии на спинах одноклассников, что тут же поощрялось моей депортацией из кабинета в коридор. Постепенно бдительность, находившаяся еще в самом зачатке своего возникновения, перестала справляться с позывами ребенка к счастью, и я непроизвольно ослабил реакцию на подавляющие волю звонки. Все это и многое другое закончилось для Давида очень плохо.

Мульт: Детям нельзя жить естественной жизнью эукариотов [216]. Они должны существовать в искусственном мире взрослых.

Alieni juris [217].

Я это понял сразу, как только выплюнул соску. И все же не хотел мириться с групповой моралью внутри культурного сообщества, отстаивая право создателя на гуморальную регуляцию [218]моего развивающегося организма и его потребностей.

О, Создатель! О, Творец мой! Как хорошо я тебя понимал в то время. Как близок ты был мне по духу и природе своей – Дедала, не Сурта [219].

Но миром правят суета и страх. Страх перед массовым сиротством. Перед внезапностью уединения, которое может привести эту толпу в плохую компанию. В компанию собственного сознания. Сознания, не усомнившегося ни в чем, кроме своего достоинства. Кроме самого себя. Кроме того, что было единственно реальным в этой жизни от рождения и до последнего проникновения мира в легкие вашего тела…

За короткий срок моя слава выросла до таких размеров, что дело дошло до директора школы, и она вызвала маму.

Теплая осень заканчивалась. Небо все больше искажала гримаса теней и полутонов. В борьбе с облаками солнце настолько ослабло, что стало просыпаться позже, а ложиться раньше. Словно почуяв бессилие Творца, мелкие тучки боязливо выползали из-за горизонта и, пробежавшись по бархатному небу, как крысы по каменистой подворотне, начинали пиршество, заполняя собой весь мир. Они сваливались на небосвод огромными тюками ваты, пропитанными чернилами и пылью теней. От этого светло-голубое полотно неба утрачивало свою прелесть. Безмятежность вздрагивала, трепетала, разрушая идиллию природы, и, разрастаясь мазутными лужами, грозовые облака покрывали глаза людей нефтяной пленкой сумерек и целлофаном струящегося дождя.

Так приходил вечер.

Идя спать, я утешался мыслью, что после того как лягу, мама придет меня поцеловать. Но она приходила прощаться со мной так ненадолго и так скоро уходила, что в моей душе больно отзывались сначала ее шаги, а потом легкий шелест ее голубого муслинового платья, проплывавший по коридору, когда из кухни она шла в комнату прабабушки смотреть телевизор. Шелест и шаги возвещали, что я услышу их вновь. Я предпочитал, чтобы это наше прощание происходило как можно позже. Иной раз, когда она, поцеловав меня, уже отворяла дверь, мне хотелось позвать ее и сказать: «Поцелуй меня еще раз», – но я знал, что она рассердится, оттого что уступка, которую она делала моей грусти и моему возбуждению, раздражала прабабушку, считавшую этот ритуал нелепым. Словом, строгий ее вид нарушал то умиротворение, которым веяло от мамы на меня за секунду перед тем, как она с любовью склонялась над моей кроватью и, словно протягивая святые дары покоя, тянулась ко мне лицом, чтобы я ощутил ее присутствие и почерпнул силы для сна.

Когда она уходила, я слегка прикасался щеками к ласковым щекам подушки, таким же свежим и пухлым, как щеки нашего детства, и засыпал [220]. А потом просыпался в полночь и видел за окном всевидящий глаз луны. В такие пробуждения небо напоминало мне голову циклопа, и веки облаков, гонимые северным ветром в бескрайние равнины Африки, то обнажали, то смежали его глаз. Моему взору открывались саванны Танзании и странствующие по ним слоны, жирафы и носороги. А в голубой дымке – спящий великан Килиманджаро. Но вскоре картинка начинала расплываться. Ее пушистый мех сворачивался. Слоны и жирафы оказывались пятнами на шерсти запрыгнувшей в постель саванны [221]; и, мурлыча, она клала на мои глаза лапу, а я засыпал, обнимая свою кошку крепким сном. Дрожь ее тела и размеренный, вибрирующий звук убаюкивал и вселял надежду. А налетевший сон растворял безжизненные предметы, и последнее, что мне снилось, – солнечный луч, прожигающий тьму вечности, не имеющей ни начала, ни продолжения, ни конца…

Эти видения негативно действовали на формирующуюся психику ребенка, так как Солнце оставалось главным и древнейшим моим другом на этой планете. Поддаваясь обаянию невесты, набросившей подвенечную вуаль на свое окно, Светило приходило в нашу комнату тонкими лучиками тепла каждое утро и осторожно пробиралось сквозь узоры гардин хрустальными паутинками своих пальцев. Оно высвечивало пылинки, отделяя частицу кислорода от азота, углекислого газа от мифических чудовищ обескровленных и высушенных первыми лучами до таких размеров, что они парили в невесомости, потеряв способность наводить ночной страх на окружающее их пространство. Солнце будило меня неслышной радостью, и, пока мама спала, я лежал на диване, наблюдая за тем, как блаженно передвигаются по воздуху малюсенькие, еще несколько минут назад невидимые соринки атомов. Эти микроскопические пылинки галактик, эти создания причудливых миров, где нет привилегий: старших перед младшими, сильных перед слабыми, жадных перед щедрыми, уродливых перед красивыми, властных перед свободными. Где жизнь протекает по законам физики, а не толпы.

Все было мало-мальски терпимо, пока не стали задавать домашние задания.

Мульт: С этого момента школа окончательно вторглась в личную жизнь холостяка, лишив его приятного времени препровождения и сосредоточив все внимание на себе.

Каждый раз, когда я чувствую, что кто-то посягает на мою свободу, я бегу прочь или сопротивляюсь. Это заложено во мне природой (или при родах). Бегу от конфискации взглядов, спасая собственную уникальность. Но многие в такие моменты бегут от себя. От инстинктов. От своей натуры, вступая в борьбу с Создателем, потому что этому их учит общество. А обществу это привили андерсены древности, объявившие себя вождями конфессий созданных при помощи амфиболии [222]текстов.

Получив в результате эволюции сознание, люди стали сходить с ума, предпочитая избавляться от бесплатного приложения и не задумываться над тем, что, погружая свой разум в рабство чужих замыслов, они проживают чужую жизнь под чужими знаменами в чужом строю.