Станислав Савицкий - Самоучитель прогулок (сборник)

Меня все это удивляло, потому что в России, несмотря на ее невероятное многообразие, люди до последнего времени обращали мало внимания на то, чем они обязаны месту, где выросли и живут. Балтика, Красноярский край, Казань, Екатеринбург – это разные миры. Но мы не вдаемся в детали и различия, мы поглощены тем, что нас объединяет, и готовы считать себя всем во всем.

Во Франции иначе. Возьмем, например, город Анже – место укромное, хотя на самом деле это столица края и по европейским меркам город достаточно большой. В нем есть спокойствие, царящее там, где войны и великие события отгремели давным-давно, страсти унялись и люди теперь живут здесь своей жизнью. А то, что когда-то эта земля была владениями Плантагенетов, что один ее край был в Шотландии, а другой в Пиренеях, что здесь правили анжуйские короли, только украшает умиротворенное существование местных жителей. Это одна из самых французских Франций, ее «центр», неукротимая Луара, на первозданность которой якобы не посмел посягнуть даже в фантазиях ни один гидроинженер. Она течет быстро, напористо, мимо пологих холмов, полей, расчерченных на многоугольники, и приземистых пышных рощ, омывая песчаные отмели и поросшие кустарником островки. Природа здесь так аккуратно первозданна и так не похожа на родной русский пейзаж, складывающийся из двух-трех объемов, сквозь который, как из супрематической картины, путь один – напрямик в космос. И свернуть ведь не свернешь.

В старом анжерском замке хранятся знаменитые шпалеры Апокалипсиса, созданные в эпоху религиозных войн. Они висят в отдельном здании. Там всегда полумрак, предохраняющий ткани от разрушительного света.

Страшный зверь и жуткие монстры пугают уродством. Их боятся герои древней книги, боятся, но не трусят. Злодеи будут повержены, после того как на землю упадет звезда Полынь, будет разрушен Вавилон, саранча поест весь урожай, а Святой Иоанн съест книгу. За исключением сюжета «Откровения Иоанна Богослова», в этих картинах непонятно все: и кто такие многие персонажи, и бытовые детали, и компоновка сцен. Рассматривать их можно часами.

В Анже стоит задержаться подольше, чтобы отвести душу на «краю света» – на обрыве холма возле замка, откуда открывается вид на реку Мэн, город и окрестности. Жюльен Грак был великий толкователь этих ландшафтов. Он умел вычитывать в пейзаже простые мудрые смыслы. По городу ходит автобус, кажется, «двойка», конечная остановка у него Bout du monde, край света. Так на лицевом стекле, на электронном табло, и написано.

Анже уютен. Его тайны наивны и невелики. О них не пишут в путеводителях.

Как не похож на Анже Ля-Рошель!

В нем людно, особенно в курортный сезон. Здесь много приезжих из разных мест. Покоя тут не найдешь, только суету, гам. Тут Атлантика, продувающая порт насквозь, окутывающая влажным ветром старые кварталы и новые портовые застройки, подгоняя прохожих на набережных, и иногда внезапно вырывающая тебя из житейского круговорота, заставляя всматриваться в бесконечность океана. В безоблачные солнечные дни линия горизонта теряется между небом и водной гладью. Мы не ждем от жизни подарков. Вот и горизонт пропал.

Рядом с Ля-Рошелем – остров Ре, где люди состоятельные и не слишком состоятельные проводят отпуск или выходные, если вы не отщепенец, таящийся в местах глухих, безлюдных. Для путешествий в укромные края больше подходит Морбиханский залив на юге Бретани. Например, окрестности острова пингвинов, пригрезившегося Анатолю Франсу. Это странные, интересные места. Природа там пышная, но все как будто чуть-чуть меньше, чем обычно. Деревья приземистей, острова – как в луна-парке, мир на пару размеров меньше, чем вы носите. Другой вариант для тех, кто предпочитает уединиться со своими альтер эго, – атлантическое побережье южнее, в районе Бордо. Рыбацкая деревушка Гужан-Местрас прячется в бухтах, застроенных времянками. В них хранятся лодки и плиты, на которых растят устриц. Раньше художники ездили сюда на пленэр – охотиться на genius loci. Теперь это излюбленное место фотографов. Как-то я познакомился с симпатичным дядькой, фотографом. Он долго жил в Париже, рассказывал, как снимал ночной город и разные углы и закуты, а потом перебрался в эти края. Снимает местную жизнь, ландшафты, то, чем живет эта земля.

Мой любимый французский фильм я обязательно когда-нибудь досмотрю до конца. Я люблю его и так, не зная финала. Больше всего я люблю смотреть его вечером, когда смеркается или уже стемнело. Дневные дела отложены до завтра, жизни от тебя больше ничего не надо, ничто не отвлекает тебя от просмотра фильма, который ты никак не можешь посмотреть целиком. Титры я последние годы пропускаю. С ними все более-менее ясно. Первые сцены на шумном рынке мне не очень нравятся. Мельтешат в кадре покупатели. Мелькает акробат на сцене ярмарочного театра, прощелыга с хитрой рожей. Затем возникает главный герой – смазливый, ловкий на язык и жуликоватый. Его я вовсе не люблю. Потом является красавица, хороша собой, хотя имеет такой неприступный вид, как будто все французы, имеющие право голосовать на президентских и парламентских выборах, хотят ее прямо сейчас. Она мне нравится, несмотря на то что из-под грима проступают серые тени под глазами, и так и хочется сказать ей, что она неплохо сохранилась для своих… Смазливый тем временем начинает за ней ухаживать, а за кулисами цирка, что рядом с рынком, пузатые силачи садятся на шпагат, крошечные Дюймовочки тягают гири немногим меньше их самих по размеру, усач с придурковатой улыбкой глотает шпагу.

И тут я обычно засыпаю. Это сладкий, безмятежный сон, ты плавно скользишь в мягкую тьму, теряя равновесие от легкого головокружения, и окунаешься в пустоту, как в тень от притормозившего рядом с тобой автобуса, внезапно заслонившего слепящее июльское солнце.

Я так люблю этот старый черно-белый фильм, снятый в Ницце или где-то на Средиземноморье в разгар войны и выпущенный в прокат за несколько дней до победы. В нем все замедленно по сравнению с современным кино так, что ты как будто начинаешь замечать, что эти картинки действительно движущиеся. Неспешно идут титры, а мы и не торопимся. Панорама рынка и завязка сюжета растягиваются минут на двадцать. И, войдя в этот ритм, у тебя нет желания поторапливать этот размеренный черно-белый мир, заранее зная, что будет в следующей сцене и что будет за ней. Случалось, я досматривал этот фильм до середины – и засыпал. Раз посмотрел почти целый час – провалился в счастливый сон.

Всякое бывало.

И какая разница, что там в финале.

На обложке одной французской книжки, которую я очень люблю, изображен мужчина средних лет, задумчиво рассматривающий цветок. Левая рука, в которой он зажал трость, отведена в сторону, мужчина задумался не на шутку. Знать бы над чем. Завивающиеся локоны парика, ложащиеся на плечи, придают этому чудаку-ботанику еще большую загадочность. В пухлом томике карманного формата с потрепанными углами и затертым корешком много узких желтых закладок. Я наклеиваю их в правый верхний угол, стараясь не закрывать текст. На них всегда какие-то каракули, в которых я далеко не всегда могу разобраться. Однажды меня застал за чтением в кафе знакомый моего давнишнего приятеля. Я пришел на встречу раньше времени, зачитался. А когда поднял голову от книги – увидел изумленное лицо и пальцы, тянущиеся к желтым закладкам.