Надежда Нелидова - Женщина в жутких розочках

Примеряя в обувном отделе ботинки, я задумалась. Пыталась вспомнить, на каком чулке – левом или правом – у меня дырка. Честное-пречестное, перед выходом из дома я штопала чулок, но он пополз рядом со штопкой. Продавец, зараза, стоит рядом и смотрит.

В эту глубокомысленную минуту некто в роскошной шубе набежал, навалился на меня сзади, едва не опрокинув, задушил мехом и пивными парами, принялся горячо облизывать лицо. Отфыркиваясь и отплёвываясь от ворсинок, я продрала залепленные чужой помадой глаза…

Моя подруга Клементина! В шикарной норковой шубе, которая ей велика на три размера и волочится по грязной плитке. Клементина топчется, придерживая полы шубы, как баба перед лужей. На голове у неё огненно-рыжий парик – тоже великоватый, съехавший набок, она его то и дело поддёргивает. Мы всматриваемся друг в друга, Клементина отпускает шубу, и мы снова бросаемся в объятия.

– Ничего не желаю слышать, едем ко мне. Тут автобусом три остановки. Ну да, обменялась. Да, на коммуналку… Прости, телефон потеряла, а с ним и твой номер…

Она рассеяна, как все гении.

Автобус трогается, захлопнув двери перед нашими носами. Мы машем руками, подпрыгиваем, кричим, бежим вслед на подламывающихся каблуках, тарабаним в дверь – нас не слышат. Клементина подбирает ледышку, кидает вслед. Попала в окно. Ура, остановился! Водитель спрыгивает из кабинки и, неторопливо и многозначительно пошевеливая плечами, направляется к нам. По-моему, не для того, чтобы подсадить дам в салон…

– Бежим! – догадывается Клементина. Подхватывает шубу и припускает прочь. Я, задыхаясь от смеха – за ней. Водитель орёт и грозит вслед кулаком.

Звонит телефон.

– Чего долго не отвечала?

– Понимаешь, мы не успели на автобус. Клементина бросила ледышку и…

– А дышишь чего так странно?

– Так от водителя же убегаем!

– Тебя эта аферистка до добра не доведёт, – предупреждает муж. Он не любит мою подругу.

В Клементининой комнате обои свисают лапшой. Засалены настолько, что, думаю, пятна насквозь пропитали стены и проступили жирными разводами снаружи дома. Под потолком, как живые, шевелятся липкие ленты, до черноты облепленные прошлогодними мухами. С лент на наши головы и кухонный стол тихо осыпаются сухие мушиные лапки, крылышки и прочие эфирные частицы.

За неимением стульев, мы сидим на связках её последнего поэтического сборника «Грёзы мои». Догадываюсь, куда ушла доплата за квартирный обмен. «Грёзы» источают приятный запах свежей типографской краски и лежат повсюду: на полу, на подоконнике, на столе, заменяют ножку хромого дивана. Вся комната – лабиринт из Клементининых «Грёз».

– Продам сборник и сделаю евроремонт, – мечтает Клементина.

Шуба ввела меня в заблуждение. С шубой ей подфартило на корпоративе. Туда её пустили по ошибке, приняв за даму из управления культуры. Шеф неожиданно оказался знатоком поэзии. А Клементину в тот вечер просто несло. Она, заламывая руки, весь вечер шептала и рыдала в микрофон стихи о грудях, похожих на оплывшие свечи, о жаркой путанице простыней… Прерывалась только на то, чтобы обмочить горло. Растроганный шеф набросил на неё откуда-то подвернувшуюся шубу. Возможно, протрезвев наутро, он об этом жестоко пожалел, но попробуй отыщи иголку в стоге сена. Выпьем за шубу.

У Клементины личико состарившейся куклы. Не Барби, а отечественной трёх – пятирублёвой Катюши, Алёнки, Даши – как их тогда называли? Круглая мордашка, голубые шарики наивно вытаращенных глазок, круглый румянчик на дутых целлулоидных щёчках. Она всегда пользовалась бешеным, просто бешеным успехом у мужчин. Ты секси, детка.

– Как Никита? А Виктор? Господи – обоим не было сорока… Помнишь:

Про Людмилу слышала – земля пухом. Как, и Юра?! Всем им можно выбить эпитафию: «Поэт несчастный и безвестный, а значит и высокой пробы». Помянем. Ф-фу… Тебе не кажется: вино ацетоном отдаёт?

Клементина рассказывает о последнем съезде писателей. С утра съехавшиеся со всех уголков края – кто на свои кровные, кто с оказией на перекладных – прозаики и поэты толпились в дворцовом холле, грели замёрзшие носы и весело важничали, умничали и рисовались друг перед другом. Ну как же: квинтэссенция, сливки общества, ум и совесть эпохи, цвет нации и проч. Каждого члена, кроме того, согревал в нагрудном кармане талончик на бесплатный торжественный обед.

– Господи, куда мне вас приткнуть? – пришёл в отчаяние распорядитель. На время приткнул в актовый зал, подготовленный для чествования юных спортсменов. В самый разгар прений съездовцев попросили в закуток под лестницей, туда же перетащили ящик для голосования. Девяностолетней критикессе, легенде российского литературоведения, принесли шаткий стульчик. Она сидела и одаривала всех из-под лестницы аристократической улыбкой.

Торжественный обед состоялся в грязноватом полутёмном подвале. Отстояв очередь с алюминиевыми мятыми подносами под мышками, писатели разобрали винегреты и холодные макароны с рыбными костистыми котлетами. На столиках из стаканов, вместо салфеток, торчала порционно нарезанная серая туалетная бумаги. Виталий вынул из стаканчика пачку серых шероховатых кусочков и, потрясая ею, продекламировал: Нас лепили всех из пластилина, Мягкий и послушный матерьял. И по порциям проверенным, стерильным Каждый неизменно получал.

Клементина, подпрыгивая на стуле от злости, грозила кулачком и обещала: «Сейчас пойду и зашвырну ИМ винегретом в лицо. И вывалю на голову эти слипшиеся макароны». Ей сказали: «Молодец», – и дружно отговорили от этого поступка.

Площадь, куда съездовцы вышли после столовки, была забита фырчащими комфортабельными автобусами. Толпились подростки, разодетые, как куколки, в яркие спортивные комбинезоны, синхронно жующие жвачку – запомнились одинаково малоподвижные резиновые лица. Вокруг суетилась многочисленная свита из чиновников, тренеров, телевизионщиков с камерами.

Кто-то крикнул: «Губернатор даёт пресс-конференцию о всемерном развитии спорта!» Бесцеремонно топча растерянных писателей, свита метнулась к бронированным «майбахам». Тренеры, как заботливые мамки, повели спортивных малолеток в ресторан.

– Ну что, ум и совесть? По трамваям! – скомандовала Клементина.

В трамвае нескольких членов вырвало несвежим винегретом, и кондукторша заставила их подтереть за собой шваброй. Так закончился краевой съезд писателей.

Разборки с мужем (где была да почему пахнешь вином) длились до трёх часов ночи. Пятнадцать минут на примирение. В полпятого меня будит звонок.

– Я придумала, придумала, придумала! – у Клементины голос маленькой девочки, пританцовывающей у телефона. – Придумала, как разбогатеть. Туалет! Туалет для меня – как яблоко для Ньютона! Как ванна для Архимеда!