Владимир Гой - Записки современного человека и несколько слов о любви (сборник)

Но известие уже зацепило. Еще совсем недавно, на открытии его сигарного магазина, мы пили с ним водку, о чем-то говорили, я восторгался его новой машиной, тестируя, курил «на шару» разные сигары и жутко кашлял, – этот опыт был мне в новинку. А потом мы расцеловались и разошлись каждый в свою сторону… И на хрена сейчас эти машины, катера, дачи, еще бы один день просто посмотреть на солнышко, как там было в Великой книге – «Не собирай на земле богатств себе, ибо…» – но так хочется жить получше, быть независимым, счастливым, посмотреть мир.

Ночная дежурная медсестра по реанимации Инна, медленно продвигаясь по коридору между палат, обнаружила, что в боксе номер семь пропал тяжелобольной несмотря на то, что был привязан страховочными ремнями к кровати. Это был далеко не первый случай, когда «тяжеленькие» в бреду вырывались из отделения и бежали полуголые к выходу из больницы с торчащими из рук катетерами, болтающимися трубками от капельниц, тревожа всю округу сумасшедшими криками: «Помогите, убивают!», и, увидев возле проходной людей в форме охранников, радостно направлялись в их сторону, после чего их снова водворяли на место.

Это был совсем другой случай, в отделении его не было, на улице тоже, первая мысль: «Он был такой щупленький, может, и проскочил незаметно мимо охраны», – и уже решили было звонить в милицию, но на всякий случай обошли еще раз все помещения. Инна зашла в палату, посмотрела в ванной, под кроватью – пусто, и уже собиралась уходить, как вдруг из ниоткуда раздался жалобный тонкий стон. Этот заморыш с циррозом печени болтался на привязных ремнях между стенкой и кроватью. Грешно смеяться над больными людьми, но все же… Медсестра забежала ко мне в палату и просто ревела от смеха, который напал на нее после испуга.

В этот же день, часов в девять вечера, раздался жуткий грохот, персонал рванул в четвертую палату. На полу, придавленная сверху металлической кроватью, распласталась привязанная к ней постоянная пациентка, и все бы ничего, если бы не ее ужасающий вес за сто кило. В полубредовом состоянии она раскачала койку из стороны в сторону и опрокинулась, оказавшись под ней, лежа, упершись носом в пол. На вопрос: «Как вы себя чувствуете, ничего не сломали?» – из-под кровати раздалось: «Ничего так, нормально», – тут пополам сложилась даже врач… За один вечер столько представлений – в театр не надо ходить…

Сегодня солнце просто брызжет весной, молоденькие практикантки, все в беленьких халатиках, крутятся возле отделения с конспектами в руках, чтоб не перепутать, что и куда воткнуть больному. Ко мне их не допускают, то ли им не доверяют, то ли мне. Я бы им все объяснил…

Открывается дверь: «Собирайся на флюорографию».

Возле рентгеновского кабинета напротив меня сидел и ждал своей очереди седой мужичок лет семидесяти с очень недовольным выражением лица. Как-то мне стало его жалко, может, у него рентген плохой. «Как дела, папаша?» – попросту обратился я к нему. Он так посмотрел на меня круглыми, какими-то злобно-возмущенными глазами, что я уже начал жалеть, что полез к нему с вопросом. И тут он, криво улыбаясь, произнес: «Хреново, опидарастили на старости лет», увидев мои вытаращенные от удивления глаза, пояснил: «Был у уролога – пальцем, гад, в жопу залез». Мне долго не могли сделать рентген, как только говорили: «Наберите побольше воздуха и не дышите» – я вспоминал деда и сотрясался от смеха, приводя в недоумение лаборантку.

Машины скорой помощи подъезжают к приемному покою, и обреченные на лечение меняют цивильную одежду на пестрые пижамы. Кого-то развозят на креслах, а тех, кому «повезло» больше, доносят на носилках до самой кровати. «Здравствуйте, как вас зовут, вы сюда надолго?» – «Если будут лечить, то надолго, если нет, то нет».

Бутылка с лекарством болтается у меня над головой, жидкость по капле проникает в тело. Сегодня ко мне никто не пришел, да и вообще мне никого не хотелось видеть. Я напоминал себе кота, который, заболев, убегает в лес, чтобы никто его не видел.

Сумерки, как воры, через окно проникли ко мне в палату, забрались во все углы и под кровать. Только тусклый свет из больничного коридора не давал им захватить все вокруг, и они довольствовались малым. Мне не хотелось включать неживой дневной свет над изголовьем, и я лежал, наблюдая, как за окном все погружалось во тьму, наверное, весна тоже засыпала, уступая место ночным заморозкам. На небе по одной зажигались звезды, я вспомнил женщину в черном платке, наверное, там, высоко, в неизвестной галактике, зажжется еще одна, а может, и не зажжется.

В полночь неведомая рука сдавила мне сердце, я нажал на красную кнопку вызова врача, и вскоре вокруг меня замелькали белые халаты, стали делать какие-то уколы, и почему-то очень начали мерзнуть ноги.

Я вспомнил, как профессор, увидев накрытого белой простыней, бросил: «Замерз», – и улыбнулся.

А на улице вовсю наступала весна.

Когда ты закрываешь глаза и твоя голова покоится на моей руке, я осторожно, чтобы не спугнуть это мгновение, рассматриваю твое лицо. Оно ничем не изменилось за эти двадцать лет, только лучики-морщинки побежали в разные стороны от твоих болотно-зеленых глаз, чуть поблек цвет твоих ярко-рыжих волос, но ты осталась все так же прекрасна. Иногда украдкой я наблюдаю за тобой, как ты читаешь, грациозно склонив голову, как меняется выражение твоего лица и как ты отрываешься от чтения на мгновение, задумавшись, переживая прочитанное. До сих пор, как мальчишка, я подглядываю, когда ты переодеваешься, и испытываю то же неистовое любопытство, как и много лет назад. Когда ты меня спросила – может, сделать пластическую операцию, чтобы подправить что-то в лице, – я ужасно разозлился. Каждую морщинку на твоем лице я согласен каждый день разглаживать своими губами, но никто больше не смеет прикасаться к ним. А сейчас ты лежишь на моей руке, погрузившись в сон, и сам Морфей показывает тебе свои бесконечные владения, ты где-то далеко – и рядом со мной. Когда ты откроешь глаза, он сотрет из твоей памяти путешествие по ту сторону, оставив из него лишь непонятные мгновения, и ты снова будешь со мной. Но сейчас я на страже твоих волшебных странствий, я вижу, как под закрытым веком скользит твой зрачок, разглядывая что-то неведомое мне.

Как я люблю целовать твои руки, кончики пальцев, губы, глаза, которые принадлежат в этом мире только мне, и верность твою я ценю выше любого богатства.

Если бы меня спросили, что такое любовь, я не смог бы ответить, но сказал бы, что жить без нее не могу.

Кто-то говорил мне, что не верит в любовь, я не стал с ним спорить, что-то доказывать, ведь невозможно объяснить глухому, как поют соловьи, рассказать слепому, что такое радуга после дождя. Бедняга просто не умеет любить, ему не дано самое великое благо на земле. А я люблю!