Валерий Залотуха - Отец мой шахтер (сборник)

Все это время Галина Васильевна находилась рядом с мужем. Одной рукой она держала его за руку, другой гладила и успокаивающе шептала:

– Володя… Володя… Володя…

Пучеглазая приложила губную гармошку ко рту и заиграла – неожиданно хорошо. Однако наслаждаться звучанием этого редкого в наше время инструмента было непросто: когда исполнительница выдувала мелодию, у нее еще больше выпучивались глаза и чуть не вылезали из орбит, а когда втягивала воздух в себя, щеки вваливались так, что казалось, они слипаются во рту, – слушать было приятно, а смотреть страшно.

Дед играл на балалайке не очень хорошо, зато артистично.

Маракасы пока молчали.

Голубоглазый виновато улыбнулся, тряхнул упавшей на лоб слипшейся кудрей и запел:

У певца не было слуха, но был голос – высокий, пронзительный. Он завораживал и обезволивал, рождал на спине у слушающих здоровенные мурашки и заставлял их там бегать.

Мистер Мизери был в восторге, он даже притоптывал в такт своей короткой толстой ножкой.

Слоноподобная взмахнула руками, в которых сжимала маракасы, резко громыхнул горох внутри ярких целлулоидных шаров – это означало, что сейчас будет припев. И бомжи грянули дружно хором со все еще нерастраченным энтузиазмом бывших советских людей:

Вне всякого сомнения, данному выступлению предшествовала не одна репетиция. После припева возникла законная пауза – музыкантам и певцам требовалось перевести дух, но, видно, второй куплет песни «Ни дна ни покрышки» гостям «Парижских тайн» так и не суждено было услышать – Владимир Иванович все-таки отстыковался от жены и в то мгновение всеобщей тишины выкрикнул, глядя на Илью, редкое и страшное слово. Можно наверняка сказать, что слово это здесь никто не знал. Точнее, его знали, но не слышали. Вряд ли его знал и даже слышал сам Владимир Иванович, оно, это слово, поднялось внезапно на поверхность души – как болотный пузырь из пучины, и Печенкин выплюнул его, глядя в смеющиеся глаза сына:

– Высерок!

Однако Илья продолжал смеяться глазами, и тогда, в один прыжок оказавшись рядом и широко размахиваясь на лету, Владимир Иванович ударил. Точнее, это был не удар, а оплеуха – щедрая, от всей души, царская печенкинская оплеуха – БУМ!

Но странное дело, в самый момент удара Илья куда-то исчез, а бедный мистер Мизери остался стоять, и голова его вдруг так сильно дернулась, будто решила оторваться от шеи, но, слава богу, не оторвалась, лишь очки мистера Мизери полетели, кувыркаясь в воздухе, и, описав дугу над головами потрясенных гостей, блеснув напоследок, как золотая рыбка, исчезли в большой хрустальной крюшоннице.

– What? What? What? – забормотал мистер Мизери, выставив перед собой растопыренные ладошки, щупая ими воздух и часто моргая.

– Вот, вот, вот! – выступил из хора бомжей пухломордый. – Вот я им и говорю: в гробу я видел вашего Сталина! – Видимо, найдя наконец того, кто ему поверит, бомж прошаркал к столу, сунул по локоть руку в розовый крюшон, выудил оттуда очки и протянул их мистеру Мизери.

И в этот самый момент случилось то, чего вовсе не могло быть в подобной ситуации: раздался смех – мелкий и ехидный. Смеялся тот седой, ежистый бомж, назвавшийся на свалке космонавтом. Печенкин-старший грозно глянул на него и заорал возмущенно и обиженно:

– Чего ржешь, Желудь?!

Удивительные дела того злосчастного дня продолжились в рабочем кабинете Печенкина. Картина была забавной до странности: за столом Печенкина, в кресле Печенкина сидел, развалясь, тот самый ехидный бомж, сам же Печенкин стоял напротив него посреди кабинета, сцепив за спиной руки и низко опустив голову, – бедняга все еще пребывал в психологическом ступоре.

Бомж же, напротив, кейфовал. Он лениво брал стоящие на соседнем столике фотографии в дорогих рамках и бесцельно их разглядывал. На фотографиях был запечатлен Печенкин вкупе с разными знаменитостями: с Аллой Пугачевой, Саддамом Хусейном, Майклом Джексоном, с Ельциным – в Кремле в момент вручения приза «Рыцарь российского бизнеса». Сам приз – массивный позолоченный двуглавый орел на малахитовой подставке – стоял на столе Владимира Ивановича.

– А это кто еще? – Бомж задал вопрос сам себе и сам же на него ответил – лениво и равнодушно: – А-а, папа…

То был Папа Римский. Согбенно и немощно Иоанн Павел II жал Печенкину руку, так что складывалось впечатление, будто он к этой руке прикладывается.

Владимир Иванович поднял голову и горестно пожаловался:

– Так и живу…

– «Всюду, где можно жить, можно жить хорошо» – Марк Аврелий, – успокаивающе процитировал бомж.

В дверь робко поскреблись, и в кабинет протиснулся Седой.

– Дармоеды! – заорал Печенкин, не оборачиваясь, но определенно видя того, кто вошел, как будто от психического напряжения и нервных переживаний у него вдруг открылось затылочное зрение. – Секьюрити хреновы! Ты куда, Нилыч, смотрел?

– За помещение ФСБ отвечало. Они этот чёртов чулан проглядели, – глухо объяснил Седой, стараясь не смотреть на сидящего в кресле шефа бомжа.

– А когда я ему, бедняге, вмазал? Мог ты меня за руку схватить?

– Не мог, Иваныч. Не имел права. Вот если б он на тебя замахнулся, тогда б…

– Ну а когда они выползли, вонючки эти, когда запели? «Ни дна ни покрышки»… Тьфу!

– Нам уже не до песни было, Иваныч, форс-мажор пошел. Фээсбэшники американцев на мушке держали, мы – фээсбэшников, а американцы – и тех и других. Не до песни было.

Седой тяжело вздохнул и переступил с ноги на ногу. Вины за собой он не видел, и Печенкин, получалось, ее не находил – он даже развел бессильно руками, но вдруг вспомнил и, повернувшись к Седому, закричал:

– А ты знаешь, что сегодня второй рулек у «мерса» моего отломали? Второй! – И вновь пожаловался бомжу: – Ты понимаешь, рульки у «мерсов» отламывают. Ну знаешь, кругленький такой на носу…

Бомж знающе кивнул.

– Кому это нужно? – горестно воскликнул Владимир Иванович.

Седой попунцовел и попятился к двери, что принесло очередную неприятность – он столкнулся с входящей в кабинет секретаршей Мариной, которая несла в поднятой руке серебряный подносик. На подносике стояла хрустальная рюмка с коньяком и хрустальное же блюдце с ломтиками лимона. Поднос загремел, как банный таз, рюмка разбилась, а блюдце упало донцем вверх.