Евгений Шкловский - Аквариум (сборник)

Вот и сейчас, когда сидели рядом с Модестом Ильичом, вдруг отчетливо уловил – наблюдают. Подслушивают. Ну да, они уже были на крючке, как бы ни дергались и ни били плавниками.

Это находило внезапно, приступами. Душило. И он не знал, как с этим бороться. Это было помимо сознания. Помимо воли. И когда он вдруг замирал и начинал озабоченно и тревожно озираться по сторонам, то, наверно, мог показаться сумасшедшим. Может, это и было сумасшествием: реальность путалась с предчувствиями и видениями. Но он скрывал, таился, он догадывался, что никто ему тут не поможет, пока он сам… Только сам!

А что сам?

Он должен был научиться их презирать – такая задача. Что он и делал. Однако постоянная слежка была отвратительна и невыносима. Да, правильно, он был не наш, но он и вообще ничей. Даже и не свой, поскольку часто терял ощущение именно себя, своей, так сказать, самости. Если на то пошло, он хотел быть просто человеком. И чтобы его оставили в покое. Чего бы он желал больше всего, так это затеряться, исчезнуть, раствориться… Он и в экспедицию поехал отчасти с этой целью.

Оторваться.

И первые дни, надо сказать, несмотря на настороженность, пока тряслись в машине, пока двигались в незнакомом пространстве и ветер упруго бил в лицо, жарко дышала степь, какие-то необязательные слова звучали между ребятами (только здесь и познакомились), пока было так – было и чувство отрыва, затерянности, почти свободы. Восхитительное чувство!

И вот теперь, едва осели и обустроились, снова все возвращалось на круги своя. Его, затерявшегося, кажется, снова обнаружили. А ведь он и говорить-то почти ничего не говорил, больше молчал. И западных «голосов» не слушал, хотя шофер Валера в своей палатке настроил радио и изредка, как он шутил, выходил на связь.

Бог знает, когда это с ним началось. И с чего? Ведь, в сущности, никогда он с ними не сталкивался – только слышал по радио, по тем же еле пробивавшимся «голосам», среди треска и шума: у такого-то обыск, у такого-то изъяли, такой-то арестован, такой-то обвинен по статье… И все происходило рядом, может, на соседней улице, в соседнем доме, в соседней квартире…

Как ни странно, он почему-то сразу поверил, что так и есть на самом деле. Раз был Сталин, которого в то же время как бы не было – о нем молчали или старались молчать, хотя сталинские годы тоже зачислялись в победоносное шествие вперед и вверх, несмотря на отдельные ошибки и перегибы, несмотря на неисчислимые жертвы… Между тем жертвой был и Славин дедушка – об этом, правда, в их семье предпочитали не упоминать, а если и говорили, то неопределенно и уклончиво, как-то невразумительно, словно о чем-то очень-очень давнем и далеком…

«Голоса» же рассказывали про избиения в лагерях и психушках, голодовки, покушения, процессы, письма-протесты… Оттого же, что он не мог убедиться в этом сам, лично, увидеть это собственными глазами (каким образом?), оттого, что у жизни была другая, тайная сторона, возникало тяжелое, муторное чувство тревоги и… беспомощности.

Может, и правда это пришло к Славе после смерти отца, который заслонял. Просто заслонял – тем, что был. А что он тоже верил в ошибки и перегибы, в достижения и успехи, в то, что они обгонят и перегонят, до этого тогда Славе не было никакого дела. Отец ходил на собрания, что-то там у себя на заводе возглавлял, боролся за справедливость, критиковал недостатки, но и сомнению не подвергал…

Это уже потом отцовский старый трофейный немецкий приемник стал для Славы чем-то особенным. Зеленый огонек, загоравшийся при включении, – свет полуночного одиночества. Просвет в другой, жутко сложный, почти фантастический, пугающий, но – взаправдашний тем не менее мир.

Отца Слава любил – тепло его тела, запах одежды, когда тот приходил с работы. Особенно остро он чувствовал это во время его болезни, когда отец спал, сложив под щекой руки, – совсем как ребенок. И лицо его было расслабленным, мирным, усталым. Иногда ему случалось входить в такие минуты в комнату и вдруг пугаться, что отец не дышит. И после он не мог взглянуть отцу в лицо, словно стыдясь того кощунственного ви´дения. Словно боялся совместить. Вроде как ждал смерти отца, хотя это было вовсе не так.

Во всем была виновата болезнь отца, заставлявшая жить в напряженном ожидании самого худшего, в ожидании катастрофы, на которую намекала мать. А когда живешь в постоянном ожидании катастрофы, то постепенно устаешь от напряжения и поневоле начинаешь торопить ее. Не исключено, что именно так и было с ним: он не хотел, но торопил, и получалось, что вроде и хотел.

Когда же отца не стало, он понял, что все, заслона больше нет. Тут же и разверзлось. И те тоже не дремали, напоминали ему, что все про него знают, самое мучительное – чувствовать себя видимым насквозь, словно раздетым догола, словно просвеченным рентгеном.

Может, это и было болезнью. Но если и болезнь, то не только его. Она мучила и душила их всех, всю страну, хотя многие и не отдавали себе в этом отчета.

Или все-таки его?..

– Только не надо мне вешать лапшу на уши, понял? Ты сам побывал, а теперь хочешь уверить меня, что там ничего особенного, да? Да пошел ты… У меня отец тоже ездит, он мне рассказывал, так что не надо… Ни-че-го-осо-бен-но-го… – ехидно тянул Дима Васильев.

Они лежали с Костей Виноненом рядышком на разогретой солнцем желтой песочной отмели, совсем близко от воды и мирно беседовали. Димка по-прежнему был в своей модной кепочке с длинным козырьком, устроившим ему для лица уютную тень. Тело жарилось, а лицу, к тому же еще и обвеваемому легким ветерком с реки, было почти прохладно.

Правда, вскоре и лицу стало жарко, но уже не от солнца. Их беседа только поначалу протекала достаточно мирно, а потом вдруг Билл ни с того ни сего завелся, начал кипятиться, кепочка сдвинулась набекрень, и он уже не давал Косте не то что возразить – вообще слово сказать.

А завязалось все с того, что Дмитрий пробурчал сквозь дремотную хмарь, что хорошо бы сейчас оказаться где-нибудь далеко-далеко, ну, например, в штате Флорида, на берегу Тихого океана или, на худой конец, в Нью-Йорке, хотя там, наверно, сейчас слишком жарко, недурно бы и в Стокгольме или Копенгагене, не говоря уже о Лондоне или Париже… Ну пробурчал и пробурчал, а Костю никто за язык не тянул, когда он пренебрежительно бросил:

– Чего там особенного, в Париже-то?

– То есть как это, что особенного? – удивленно воззрился на Костю Билл.

– Нет, правда, чего там особенно хорошего-то?

– Не понял… – теперь уже зло произнес Дмитрий и даже сдвинул козырек бейсболки вверх, чтобы получше видеть Костю. – Ты-то откуда знаешь, что там ничего особенного? Ты что, там был, что ли? Или радио наслушался? Газет начитался, да? Как там трудно жить простому трудовому человеку, замученному эксплуататорами и капиталистическим загнивающим строем? Как они чужую кровушку пьют, эти буржуи недорезанные? – Костя больше и слова не промолвил, а Билла несло: – Ты, как я погляжу, хорошо политически подкован. Принес бы газетку, я бы слова списал. – Лицо его под длинным заграничным козырьком побагровело – то ли от жары, то ли от возмущения. – Ты, может, секретарь комсомольской организации, самый образцовый пионер, отличник боевой и политической подготовки, а? Ну расскажи, расскажи, как это у них там все загнивает, а я послушаю. Я люблю фантастические романы, тисни давай… А то, может, ты и вправду гулял по Елисейским Полям, а?